– И все это ради танков и самолетов? – спросил Максим, растирая затекшие запястья.
– Разумеется, нет. Но именно благодаря этой афере с танками и самолетами прокуратуре удастся раскрыть деяния Щукина.
– Так вы не собирались продавать технику?
– Видите ли, Максим Леонидович, танки и самолеты, конечно, ценный товар, за них можно было бы получить весьма значительную сумму, но уж больно велик риск. Щукин слишком жаден, слеп и, что куда хуже, глуп. Будучи приближенным к «отцам» страны, Петр Иванович допустил целый ряд непростительных ошибок, но продолжал надеяться на мифическую милость начальства, забывая о том, что начальство прощает ошибки только тем, кто стоит выше на иерархической лестнице. Щукин не знал, что Борис Львович и я знакомы и что у нас общие интересы. Чем, собственно, мы и воспользовались.
– Надо же, как высокопарно вы выражаетесь, – хмыкнул Максим.
– Когда начнут раскручивать это дело, полетит целая цепь взяточников, мздоимцев. Так что в некотором роде мы совершаем и доброе дело тоже. Можете считать наши действия своеобразной формой бунта против системы.
– Убийства людей тоже часть вашего бунта? – окрысился Максим.
– Мы убивали только по необходимости. Кстати, система убивает чаще и больше. Вы идеалист, Максим Леонидович. Когда дело касается даже скрытого противостояния системе, необходимо отречься от морали в общепринятом смысле, как от ненужного хлама, иначе вы заранее обречены на поражение. Зло сильно тем, что не задумывается о собственном моральном облике и не ограничивает свои поступки этическими рамками. Неужели вы всерьез полагаете, будто у воров, насильников или убийц от власти, мягко спящих, сытно жрущих и пьющих, проснется совесть только от того, что вы всплеснете руками и скажите: «Как он может…» или «Как ему не стыдно…»?
– Ладно, насчет совести и добрых дел мы лучше помолчим, – подал голос Проскурин. – Не грешникам о бессмертии души толковать. Интересно другое. Как вам удалось заставить пилотов привести сюда самолеты? Ведь, помимо Поручика, были еще два летчика. Майор Кудрявцев и этот… как его…
– Лошников, – подсказал Саликов, – старший лейтенант Лошников.
– Вот-вот, где и как вам удалось отыскать столько продажных летчиков? И что с ними стало? Их всех убили? Или совесть все-таки проснулась?
– Помилуйте, Валерий Викторович, – изумленно протянул Саликов, – не надо меня разочаровывать. Вы разве до сих пор не поняли: Лошников, Кудрявцев и Поручик – одно и то же лицо. Две служебные командировки по приказу штаба округа и в конце – героическая гибель на боевом вылете.
– М-да, – протянул Проскурин, – ну ты и жучара, Леха. Я разных жучар в своей жизни повидал, но ты им всем сто очков вперед дашь.
– Спасибо, Валерий Викторович. И все-таки давайте обойдемся без этой вульгарной фамильярности. Через несколько минут состав выйдет на основную колею, и эта история благополучно закончится.
– Для кого благополучно-то?
– Для нас, Валерий Викторович, для нас. Мне очень жаль, но для вас она закончится несколько хуже. Мне действительно очень жаль. Кстати, в расчете времени на укладку дополнительных рельсов вы все-таки ошиблись. Практически на всех железных дорогах существует дневной перерыв в движении поездов. В нашем случае он составлял один час, хорошей дружной бригаде вполне достаточно для того, чтобы проложить пути. А у нас бригада была очень дружной. Нет людей дружнее, чем солдаты срочной службы. Вы не учли и того, что составов может быть не два, а три. Один из них действительно следует сюда. Идет он из Вологды и прибывает через… – Саликов мельком взглянул на наручные часы, – двенадцать минут. Через тринадцать минут на этом отрезке пути случится авария. Вологодский поезд пропустит наш состав, тот, который вы фотографировали вчера ночью…
– Он и это знает, – хмыкнул Проскурин.
– Наши люди следили за дорогой, а когда вы приехали и совершали небольшую прогулку по лесу, ребята Бориса Львовича, – очень умелые, надо сказать, ребята, – наблюдали за вами и слушали, о чем вы говорите. Так вот, о чем это я?
– О вологодском поезде, – напомнил Максим.
– Ах, ну да. Вологодский поезд пропустит состав с танками и самолетами, даст ему выйти на основную колею, а примерно через двадцать секунд этот состав с техникой взлетит на воздух. Да-да. Точнее, взлетит на воздух всего один вагон и локомотив. Честно говоря, меня абсолютно не интересует, к каким конкретно выводам придет комиссия, которая будет расследовать дело, но скорее всего, поверив словам Алексея Николаевича, они подумают, что это вы, Валерий Викторович, и вы, Максим Леонидович, решили во что бы то ни стало остановить поезд, когда поняли, что по какой-то причине операция срывается. Однако, как известно, победителей не судят. Члены комиссии прибудут сюда, на этот завод, но обнаружат здесь только обгоревшие руины, множество трупов, расстрелянных из пистолета-пулемета «кипарис», на котором будут отпечатки ваших, Валерий Викторович, пальцев. В сейфе Максима Леонидовича найдут нужные документы, и весь обман тут же раскроется. Все сразу поймут, какую операцию собирались провернуть мы со Щукиным. А раскрутить всю цепочку, как вы выражаетесь, дело техники. Кстати, Борис Львович, – Саликов повернулся к Сулимо, – раз уж все прошло удачно, может быть, пора отзывать ваших людей из больницы и прокуратуры?
– Да, пожалуй. В эту секунду Проскурин заворочался у стены, устраиваясь поудобнее. Одновременно он опустил руку в карман пальто, отыскивая пальцами стальное, необычайно острое лезвие. То самое, которым выстрелили в Алексея на перроне. Клинка не было. Проскурин лихорадочно ощупал шов и вдруг нашел… Сталь прорезала ткань и теперь повисла, зацепившись за материал зубчиком для крепления пружины. Майор осторожно подцепил лезвие ногтем и вытянул в карман, сжав в холодных, мокрых от пота пальцах.
– Стучи, сука, еще раз, – жарко выдохнул убийца в ухо доктора. Врач кивнул торопливо и постучал. Ну в самом деле, какая ему разница? Пусть эти жлобы перебьют друг друга так же, как только что убили охранника… Главное, чтобы он остался жив, вернулся завтра домой, к жене, целым и невредимым. Пусть лягут тут трупами, а ему еще слишком мало лет. Он хочет жить.
– Кто? – послышалось из-за двери.
– Откройте! – хрипло сказал доктор, чувствуя, как спазм сжимает горло. – Дежурный врач.
– Уже ночь, я сплю. – Алексей попятился от двери.
– Откройте немедленно!
– Я сплю… Алексей быстро подбежал к окну и принялся дергать присохший шпингалет. Тот не поддавался. Еще одна попытка. Впустую. Кто же красит «на живую», твари?!
– Откройте сейчас же или мы выломаем дверь! «Мы»? Кто это «мы»? Сколько их там? Двое? Трое? Пятеро?.. За дверью вдруг воцарилась тишина. Будут ломать? Добрались до него, гады! А что же Проскурин с этим военным полковником? Попались? Наверное, попались… Алексей подхватил стоящий у двери стул, поднял его за спинку и швырнул в окно. Блямс! Переливающиеся в мертвенно-бледном свете фонаря осколки водопадом хлынули вниз, стуча по стенам и карнизам, расплескиваясь по асфальту мелкими острыми брызгами. Где-то ниже распахнулось окно, и возмущенный голос осведомился:
– Ну вы че там, совсем охренели?
– Помогите! Пожар!!! – завопил Алексей, кидаясь к кровати и вдавливая в панель кнопку вызова медсестры. В коридоре заверещал звонок. Следом за этим по линолеуму простучали чьи-то шаги, и тут же больница превратилась в разбуженный муравейник.
– Пожар!!! – орал кто-то этажом ниже.
– Где горит-то? – кричали совсем рядом, за стеной.
– Пожарку вызывай!!! Пожарку!!!
– Где Маринка? Куда эта стерва девалась?!! Во дворе взревела двигателем машина. Надрываясь, словно от тошноты, она пронеслась по подъездной дорожке и выкатилась в узкий темный переулок. Алексей перевел дух и побрел к двери. Разобрав сложенную по совету Проскурина баррикаду, он шагнул в коридор и остолбенел. У стены в позе эмбриона лежал окровавленный охранник, а рядом, вытянувшись на животе, застыл врач. Одна рука его была подвернута под себя, вторая, выброшенная вперед, цеплялась скрюченными пальцами за скользкий линолеум, словно врач пытался ползти, да устал и решил отдохнуть. Ботинки доктора уткнулись носами один в другой. Пятнистый от крови халат выглядел неестественно озорно, по-пляжному. Затылок был разворочен выстрелами, и серые капли с какой-то дикой монотонностью, срываясь с влажных липких волос, звонко шлепали по полу. Глаза врача даже после смерти остались открытыми. Алексей повернулся, вошел в бокс, сел на пол у двери и заплакал, спрятав лицо в холодных ладонях.
Шестой не знал, сколько он просидел в темноте. Собственно, на темноту ему было наплевать, просто она удлиняла минуты. Поглаживая еще теплую горелку, взломщик ждал. Наконец рация ожила:
