И все. Поехало. Нежно ткнувшись поцелуем Горячеву между лопаток, а членом — в бедро, Лев приладился к разогретому входу. Антон уперся в стену лбом и руками, тихо заныл. Подготовка и еще не схлынувшая послеоргазменная слабость сделали его податливым, но Богданов оказался крупнее того фаллоимитатора, который им доводилось испытать когда-то. Под крестцом болезненно тянуло, и сперва — Антон чувствовал — пройти сквозь сжатые мышцы не выходило. Но постепенно тело привыкло, и Горячев, глубоко вздохнув, осел назад. Сначала Лев вошел не на полную длину, однако и этого ему хватило, чтобы обронить искренний восхищенный стон и сделать первый аккуратный толчок. Горячев сглотнул и уткнулся носом себе в локоть — давление достигло чувствительной внутренней стенки, из просто будоражащего стало сладким, желанным. Богданов раскачивался бережно, но быстро; придерживал руками бока и давил, давил, давил да оттягивал назад. Это повторялось ровно до того момента, пока лихорадочно горячие бедра Льва не вжались в Горячевские, а в уши не влился густой стон. За ним последовали мелкие жаркие фикции. Антону казалось, что он уже умирает. Он вытянул руки и подался навстречу любовнику, навстречу страстному проникновению. Горячев часто и шумно дышал, хныкал, переступал отнимающимися ногами, пытаясь найти устойчивое положение — и сгорал.
— Лев… — задохнулся он, в который раз пережив ноющую опустошенность и последующую заполненность. Антон жмурил отказывающиеся нормально видеть глаза и давно уже потерял сцепление с пространством, погрузившись в подобие транса. Был только секс: гудящая истома, ритмичными вибрациями заполняющая все полости и сосуды, и движущийся в одном и том же темпе поршень Богдановского органа. Но Горячеву становилось мало просто стоять и принимать чужую страсть. Кипящая кровь требовала выхода. — Лев…
— М? — Лев приостановился, прижавшись к Антону. — Больно?
Тот лишь усмехнулся. Спровоцированная пауза открыла возможность для маневра. Горячев повернул голову и, отняв от стены одну руку, нашел ладонью затылок Богданова, привлек его к себе насколько возможно близко. Дотянулся до раскрытого влажным дыханием рта.
Антон целовал медленно, чувственно. До этого им обоим было совсем не до тягучих поцелуев, но теперь они ложились на горящие губы, что сироп на пышущую жаром выпечку. Горячев постанывал, дразнясь языком, лизался мокро — но все эти нежности были отвлекающим маневром. Антон исследовал свое тело. Он, плотно вжавшись ягодицами Льву в пах, осторожно возвращал контроль над раздраженными внутренними мышцами. Чуть сжимался — чуть расслаблялся. Снова чуть сжимался — и тужился, но вместо того чтобы выталкивать из себя напряженный ствол, наседал сильнее. Стоило Богданову обратить на это внимание и счесть за сигнал, Горячев с полустоном увиливал и жался нежнее, нежнее, ближе спиной к груди. Вот и равновесие вернулось, и сила — к ногам. Вот Антон встал прямо. И вот вторая рука, заведенная назад, медленно поползла по сильному мужскому бедру, пока пальцы наконец не вмялись в кожу, в аппетитный (ничуть не хуже девичьего — и, возможно, даже покрепче да поухватистее) зад. В тот же самый момент Горячев сжался внутри настолько туго, насколько смог — и чуть не заскулил от усилившегося болезненно распирающего ощущения. Только этот блядский звук скоро выправился на брутальный рык. Антон приподнял брови и посмотрел на Льва измученно, но с хитрым прищуром, а потом, облизав губы, спросил:
— Нравится?
Лев медленно кивнул, медленно моргнул, и Антон лишь через полминуты понял, что причина такой неповоротливости была совсем не в том, что Богданову не нравилось. Он схватился за Горячева крепче, уткнулся лицом в его спину, сгорбившись и застонав. Тело разбили судорожные толчки; один, второй, третий, — Богданов излился. Антон чувствовал, как в ребрах отдается чужой сердечный ритм, как тяжело дышит распрощавшееся со скопившемся напряжением тело. Но когда Лев смог оторваться, когда вышел из Антона, виновато нахмурившись, его плоть все не теряла напряженного заряда. Словно оргазмы были поверхностными, выгребали только начальные слои застоявшегося желания и не достигали сути, не пробивали насквозь.
— Горячев, блядь, — Богданов развернул Антона, прижимая его теперь спиной к стене, и зашептал в губы, — как ты можешь не нравится… Но вот зачем ты нарываешься, я не понимаю.
Вместо ответа Горячев снова припал к губам Льва, обхватил лицо ладонями. Он все разомлевше смеялся, но в очередной раз идиллия была нарушена тогда, когда со щек руки плавно перетекли на грудь, на живот и уже совсем целенаправленно — за спину… В воздухе звонко откликнулись два смачных синхронных шлепка, и Антон победоносно, мерзко, по-хулигански захохотал. Богданов поморщился и закатил глаза.
— Потому что, — прохрипел Горячев, — у меня праздник, Лев… Хочу, чтобы ты имел меня по-праздничному…
— Ах, то есть, все это время для тебя было не празднично? — взгляд Богданова сверкнул азартным огоньком. — Ну ты засранец, Горячев. Все, теперь я не поверю твоему скулежу, ясно?
Лев, все еще немного ворча, поднял руки Антона, положил их себе на плечи, скомандовал хвататься и демонстрировать физическую форму. Тот заволновался, встал на изготовку, но прежде чем успел что-то спросить, Богданов не без труда подхватил его под ягодицы, затем под бедра и колени, успешно приподнял, — и Горячев инстинктивно, боясь соскользнуть, обвил ногами талию, а пальцы вонзил в кожу на спине. «Ну держись теперь», — обжег Лев губы шепотом и через мгновение забился во всю длину. Он сразу сорвался на резкие глубокие толчки, взбивая внутри собственное семя, вздыбились мышцы под Горячевскими руками, ходуном ходили от напряжения желваки. Антон смотрел на искаженное яростью и страстью лицо из-под полуопущенных век, покуда вообще мог смотреть. Ему казалось, что его пробивает до позвоночника; собственная эрекция с каждым толчком терлась о Богдановский живот; вместо стонов выходило утробное нечленораздельное мычание. И остановиться в такой позе было невозможно. Невозможно — перестроиться.
В этом соединении было все. Спина горела от трения и ударов о стену — будто с нее снимали кожу. Горячев не мог думать, но знал: это лишь для того, чтобы ближе и острее потом ощущать самые нежные руки. Сильная плоть пронзала его — так, что отзывалось легкой болью внизу живота. И вновь не мыслью, но эмоцией горело в мозгу: это значило, насколько глубоко они хотели соединиться. Антон улыбался и кричал, матерился, снова не мог сдерживать слез — все это были грани неподдельного счастья, настигшего их обоих пулевым выстрелом несмотря ни на какие беды. В тот самый момент, когда этого счастья стало слишком много, когда оно развернуло грудную клетку и разлилось по всему телу, когда смешалось в смертельный горючий коктейль с мучительным удовольствием, Горячев, сам не зная как, выгнулся, ударился затылком о стену и заорал. Он выл, сколько было голоса, судорожно вздрагивая в объятиях оглушающего оргазма. Как держался на весу — не знал. Как держал его Лев — не знал. Но даже когда семя излилось, вымазав их обоих, еще долгое время внутри жаркие волны гуляли по хитросплетению мышц, нервов и связок, и последнее, что Антон еще смог воспринять — как Лев вышел из обмякшего тела, опрокинул Горячева на себя, а затем, балансируя не хуже настоящего канатоходца с драгоценным грузом, из последних сил перенес на кровать. Они буквально обрушились в царство одеял и взбитых подушек остывшего ложа. Потом слабость схватила руки и ноги Антона своими холодными когтями, требуя плату за взятые в долг силы. Сопротивляясь ей, он успел уже почти вслепую найти Богданова — по близкому, утешающему запаху, по шумному дыханию. И отдался темному, пустому сну, в котором эхом осуществившейся фантазии отзывались прикосновения теплых мягких ладоней.
Откуда-то доносился уличный шум. Зрачки болезненно задвигались под тяжелыми сомкнутыми веками, но сквозь них не пробивался свет. Антон проснулся от резкого испуга: это звон в ушах, а он один в темноте, дурной с похмелья. Позади — бред, сон. Но вот марево перед глазами рассеялось. За окном, занавешенным темной шторой, звенело утро. Горячев находился в той же самой комнате, которую смутно запомнил сквозь вереницу случайных кадров в памяти — и густо расцветающих отголосков в мышцах. Где-то под лопаткой вызревал синяк. Ладони саднило. Голова болела, а внизу…
