Вчера, в буре испепеляющей страсти Антон делал что-то немыслимое — и не знал, как к себе относиться, чего ждать впереди. Все, что случилось, вспоминалось единым моментом прозрения среди пыли и пепла сдержанной, сухой, полуфабрикатной действительности, где на каждом лице — ярлык, где у всего есть свое клеймо. А здесь их не было. Антон опасливо перебирал собственные чувства, как украденные у кого-то драгоценные камешки, рассматривал их, искал им названия. Сейчас он остался в уединении и мог позволить себе еще одну сказку. Но вместе с тем под сердцем ныла тревога, что потом, когда снова откроются все двери и мир заявит на Горячева свои права, кто-то точно так же отберет у него эти сокровища. Потому что не положено. Потому что его выдумали совсем другим героем, а не тем, кем он был еще несколько часов назад.
Рядом, укутавшись в одеяло, спал Богданов. Растрепанные светлые волосы, белая кожа — яркий силуэт на темно-сером фоне постели. Он казался мраморным. Дорогим украшением собственного дома. И сзади на голых плечах — россыпь щербинок, капель, въевшихся так глубоко, что смыть их не удастся никогда. Вот она, правда. Беспокойное сердце остановилось, передохнуло, забилось мерно и тихо. Будто одно оно могло потревожить сон. Антон медленно придвинулся ко Льву и уткнулся носом в теплый сгиб между плечом и шеей. Этот драгоценный камень он хотел бы спрятать так, чтобы больше никто не смог его забрать.
Вдруг Богданов шумно выдохнул, выныривая из крепких объятий сновидений, запоздало вздрогнул на прикосновение, зашевелился, лениво повел носом из стороны в сторону, чтобы растормошить тело.
— Антон, тебе плохо? Болит что-то? — пробормотал Лев, силясь подняться, но смог только, не открывая глаз, нащупать Горячева рукой и погладить по щеке. Тот разулыбался, откликнулся на прикосновение, прижавшись смелее, и пропустил ладонь вдоль ребер до живота.
— Немного болит… — Антон усмехнулся и снова спрятал лицо на широких плечах, прижимаясь губами к мелким шрамам. — Но это хорошо. Мне нравится, когда так… Значит, есть, что вспомнить… Я просто подумал… Я тебе не сказал…
— Угу… — сонно, но очень важно кивнул Лев, пробормотал что-то про мазь и утро, сообщил, что слишком рано, даже затих, словно уснул еще раз, но после спросил: — И что это?
Антон глубоко вздохнул. Слова, которые он раньше боялся проговаривать даже в своей голове, норовили сорваться с языка. Все вокруг давно догадались. Возможно, и Богданов тоже. Одному Горячеву до сих пор казалось, что это может звучать глупо, наивно, неправильно… Но даже он больше не мог бежать. И решил: если быть правде, значит, быть.
— Я тебя люблю.
Лев тихо лежал и сопел. Теперь точно уснул, не иначе, но сказанное, вернее просто звук Антонова голоса, вырвало его из неги, встряхнуло. Богданов потер глаза:
— Что?
— Я тебя люблю, — повторил Антон. — Поэтому… Теперь все так. Потому что я тебя люблю… А теперь можешь спать.
Он разулыбался, потершись лбом о плечо в россыпи темных пятнышек, и уронил голову на подушку Богданова, тесня его немного. Горячев закрыл глаза, ослабил объятия, будто те три слова, повторенные трижды, лишили его всех сил. За плотно занавешенным окном проревела чья-то проехавшая мимо машина.
Комментарий к XXI
Задержали, братцы! Сложная глава, но старались над редактурой в поте лица.
Надеемся, ваше ожидание и наши труды того стоили. <3
========== XXII ==========
15.04. Суббота. Рассвет
Сознание протыкало туман сновидений образами из прошлого: угрюмая женщина, что повернулась спиной в последний раз; высокий мужчина, появившийся на пороге в дождливый серый день с неприятной сухой ухмылкой; затонувшая во мраке комната, в которой точно кто-то есть — и он скрипит креслом, звучно улыбается прямо за спиной; липкий страх в сумерках перед регистрацией собственного дела и тяжелое ощущение несостоятельности, когда банкомат с отвращением выплевывал крупные рыжие и зеленые купюры. Среди этой жидкой магмы сомнительных ощущений, что разогревали тело и плавили разум, всплывали маленькие ледышки слов: «Я люблю тебя». Богданов поморщился, чувствуя, как на него набегает волной реальность, вступая в неравную схватку со сном. «Я люблю тебя», — повторял улыбающийся Антон, лежа рядом на плече. Лев и сам готов был признаться, но его останавливали налитые свинцом тело и мысли, в которых зудели тысячей разъяренных пчел слова сестры: «Только попробуй, ты разрушишь нашу жизнь еще раз».
— Почему?
Богданов распахнул глаза и резко сел на кровати. Сначала пришло осознание, а за ним последовали ощущения: тяжелая голова, сухость во рту, неясный страх, словно он пропустил нечто важное в полотне событий, а еще…
— Ох, спина, — Лев попытался завести руку, чтобы приложить ладонь к пояснице, но родное тело только заскрипело; а казался этот звук или нет — вопрос хороший. Богданов шептал: — Чтобы я еще раз начал так выделываться, не двадцать же лет, блин…
Рядом лежал Антон. Лев словно случайно наткнулся на него взглядом, нечаянно нашел в простынях непревзойденное сокровище собственной жизни, и рука тут же потянулась к взъерошенным волосам, чтобы довести их вид до идеального беспорядка. Медленно в работу мозга включались воспоминания прошлой ночи, признание… А было ли оно взаправду? Было — это Лев знал точно. Но что теперь делать с неожиданным открытием — представлял с трудом.
Богданов еще двадцать минут просто просидел на полу, положив руки и голову на кровать и поглаживая пальцами красивый срез Горячевской скулы. Ему не верилось. Не верилось, что секс бывает столь чувственным, что чужой взгляд не рушит жизнь, что его могут любить просто и, возможно, безвозмездно. Проклятое «возможно» просочилось и сюда, в веру, в чистую и светлую, молодую влюбленность. Богданов слишком давно имел дело с деньгами, людьми и осознанием, что он часто являлся для них только хорошим призом, дорогим украшением жизни, престижной лошадью, которая приносит победу, и ставки не выгорают дыркой в кармане семейного бюджета. «А для тебя как?» — вздыхал Лев, огладив четкий контур Антоновых губ подушечкой пальца. Ответа он не дождался ни от себя, ни от Горячева.
«Я люблю тебя», — теперь это было некачественно вбитым гвоздем на фанере, за которую цепляется всякая ткань да и само тело Льва, обретая раны и уродливые петли. Каждое его действие, план заканчивались этим судорожным «люблю», видом зареванных глаз и неозвученным обещанием. Богданов критически не умел быть чьим-то. Он привык к одиночеству и лжи, ибо именно в этом заключалась суть его существования. А здесь… Льву предстояло решить для себя один очень важный вопрос, а проще — расставить приоритеты. Каждый из выборов тянулся долгой дорожкой из лишений и травм, что Льву придется понести, заплатив за неочевидное будущее, гарантий в котором нет никаких. И если бы раньше он выбрал дорогу наименьшего сопротивления и лишений — как следствие, самую выгодную, — и точно вышел в остатке победителем, то теперь в голову вбили гвоздь сомнений, дали напиться живой водой и завели чертово сердце.
Богданов был предоставлен собственным мыслям еще очень долгое время: Антон спал без задних ног и даже не реагировал на тихий шорох от перемещений. Теперь, при свете дня, который нагло пробирался даже сквозь плотные шторы, квартира Богданова приобрела должную роскошь: каждая полочка хранила в себе историю, каждый угол — важный акцент, каждый шкаф был владельцем скелета. Теперь все они не прятались в тенях. Жилище отражало душу хозяина. Но Лев смотрел на свой дом по-новому, критично вышагивая в сонной тишине. Спальня была самым спокойным местом. Прикроватные тумбочки хранили при себе только предметы первой необходимости, в шкафу — лишь принадлежности для качественного отдыха. И ничего больше, что отяжеляло бы голову, не давало уснуть, навевая сложные мысли. Центром Богдановской памяти приходилась гостиная. Все здесь было как у людей — вот тебе воздушные сквозные полки, вот красивая ваза из отпуска, вот песок со всех посещенных морей в колбочках, вот книги, а вот фотографии в рамках и без. Богданов грустно усмехнулся, осознавая, что каждую из них ставила Елена.
