просто хочу попробовать! Может, я еще не окончательно потерян? Не хочется загнуться в двадцать четыре, так ведь? У нас же другой план. Ты говорила.
— Говорила.
— Тогда давай придерживаться другого плана. Что-то не хочу я быть Кобейном. Мы еще хотели пожить в Италии.
— И в Австралии. Ты же хочешь сняться на фоне кенгуру?
— Я бы подарил тебе коалу, — грустно прошептал Осборн.
— И подаришь.
— Так их не купишь! А своровать я не смогу.
— Ничего страшного, купишь плюшевую.
— Так скучно.
Грейс улыбнулась и обняла его. Обняла, как обнимала всегда. Осборн закрыл глаза. И снова он был дома.
— Я горжусь тобой, Осборн, — прошептала Грейс. — Слышишь?
— Слышу. Ты же в ухо шепчешь.
— Все получится! Нам с тобой еще жить и жить! — сказала она громче, специально выдохнув каждое слово ему в ухо, и рассмеялась.
— Да… жить и жить. — Осборн улыбнулся.
— И дальше будет лучше. Намного лучше!
— Ты так уверена?
— Да! Потому что ты не побоялся признаться, милый. Самому себе признаться. А это — огромный шаг к истинному принятию.
— Истинному принятию? А бывает ложное?
— Бывает. Иногда приходится всю жизнь терпеть ложь.
Осборн вздохнул. Внутри пусто, ветер гулял между внутренностей, раскачивал сердце, и в груди кололо.
— Очень я хочу тебе верить, Грейс. Надеюсь, так и будет.
— Все получится. — Грейс погладила его по плечу. — Нам нужно только верить.
— Жить в правде и без зависимостей? Давай попробуем вместе? И без шуток, от которых у… — Осборн закрыл глаза, — у алкоголиков может случиться сердечный приступ.
Грейс чуть подумала. Лицо ее не менялось, но в глазах, казалось, собирались блики-советники и решали, как ответить парню. Но Грейс все-таки выдохнула:
— Согласна.
Осборн будто бы тонну с плеч сбросил, а всего лишь вслух признался.
— А мы так и будем сидеть на холодной траве, как два придурка? Нас могут увидеть.
— И пусть видят! Так что, поедем в город?
— Ради черепов?
— И червяков.
Осборн улыбнулся.
— Как же я люблю тебя, Грейс.
— Я знаю, милый. И я тебя люблю.
Грейс положила голову на плечо Осборна, а он обнял ее за талию. Влюбленные даже не думали, что кто-то может выйти из общежития и увидеть.
— Нужно почаще так сидеть, — сказал Осборн и отряхнул штаны. — Так спокойнее.
— Хоть каждый день.
— Не соблазняй.
Осборн аккуратно, но уже с большей легкостью, поднялся и подал руку Грейс. Она встала и протянула ему куртку.
— Мы, наверное, грязные, — сказал Осборн, осматривая джинсы, к которым прилипли травинки.
— Сойдет. — Грейс махнула рукой. — Скажем, что это костюм.
— Что мы, типа, выползли из земли? — Осборн расправил плечи, потянулся и почувствовал, как в спине что-то хрустнуло. Он оглянулся, убедился, что никого на горизонте не было, и, кажется, успокоился.
— Да. Ходящие мертвецы.
— Или современные мумии.
— Оригинально и с социальным подтекстом.
— И правда, — усмехнулся парень.
Вместе они пошли к остановке мимо облетевших деревьев, но на уродство их не обращали внимания. Грейс была замечательным отвлекающим маневром. До самого автобуса, увешанного бутафорскими костями в гирлянде, Осборн не почувствовал головокружения.
XXII глава
Дорога из университета до города тянется вдоль леса, который сбросил за ночь почти всю листву. Октябрь Ластвилль держал красоту на плечах, но в самый ужасный праздник в году решил отказаться даже от накидки. Корявые, словно напившиеся из земли химикатов, деревья цвета графита извивались и тянулись к серому небу. Ветви ломались от сильного ветра, стволы покрывались пятнами.
Осборн сидел у окна, подперев голову рукой. До горизонта не видно ни одного светлого пятнышка. Ночь лишила город последней красоты, и люди решили выйти и проводить ее. Осборн думал о городе.
Чертов Ластвилль! Загадай последнее желание, чтобы уехать из него, а он замурует в своих стенах, закопает или утопит, но не даст уйти. Тюрьма для живых. Город лжи.
Ластвилль совсем не такой, каким его рисуют на открытках. Он — серость и ужасные, выложенные выпуклым камнем, дороги, по которым сложно и скользко ходить. Сквозь подошву чувствуется холод обтертого камня. Кажется, будто на земле надуваются волдыри и лопаются. Ластвилль — это красота центра и неряшливость домов на окраинах, которые не чувствовали прикосновения человеческой руки много десятилетий и медленно, пылинка за камушком, рассыпались и покрывались каменным лишаем. Земля Ластвилля кашляла, и с каждым порывом город понемногу рассыпался. Карточный домик. Сплошное представление. Ластвилль в темноте улиц, что плохо освещались тусклыми фонарями. Ластвилль в тяжелом запахе выпечки, который не прогоняется холодными ветрами. Ластвилль закупорен. Ластвилль заключен в тюрьме собственного имени.
Такое бывает не в каждом городе. Везде после дождя дышится легко, а в Ластвилле — всегда невмоготу. Ластвилль затхлый, в его ветрах прячутся нотки обветшалой одежды и старого крема, который старушки втирают в покрывшиеся морщинами руки. Ластвилль тихий, и тишина его кладбищенская, мрачная. А песни, раздающиеся то там, то здесь, скорее насмешки. Это пляски на костях. Город сумерек. Световые загрязнения, которые накрыли даже Ластвилль, где-то не подбираются к людям. Там, откуда Осборн родом, ночью не нужны были фонари, — луна и звезды давали достаточно света, чтобы без опаски бродить по улочке вдоль домов и не переживать, а соседи знали друг друга и могли без боязни отпускать детей гулять допоздна. В Ластвилле же страшно.
За последние года три в городе исчезло несколько человек, а в пропавших без вести записали только двух: так и не появившегося на лекциях студента, о котором забеспокоились родители, и Уайтхеда, о котором забеспокоилась совесть города. Будто бы они были чем-то лучше, а остальные — просто переехали, не сказав никому, может, потому что говорить некому, а, может, испугавшись, что город вернет в свои силки. Частенько Осборн слышал, как люди, которым не на что сетовать и некого обвинять, на улице сплетничали о пропавших, будто это обыкновенная тема для разговора.
