Наум завершил свое выступление и быстро вышел из зала, не дожидаясь вопросов. На трибуне остался лист, который он так внимательно изучал, чтобы затем отложить в сторону. Я подошел, чтобы прочесть, что там написано. Лист был практически чист, за исключением нескольких пометок зелеными чернилами, которые образовывали непостижимое созвездие.
Еще в коридоре я услышал стук пишущей машинки. Я заглянул в зал «Империя» и увидел Химену, которая сидела в одиночестве на сцене и печатала двумя пальцами.
Я уселся в последнем ряду. Прошла минута, прежде чем она поняла, что уже не одна, и тогда она заговорила, даже не посмотрев в мою сторону, демонстрируя тем самым, что все это время знала о моем присутствии.
— «Неподвижность»: после «п» — «о» или «а»?
— «О».
— Вообще-то я не безграмотный бездарь. Но иногда забываю некоторые слова.
Я задумался насчет своей орфографии. И сказал ей, что у меня другая проблема: я не забываю слов, но знаю их слишком много.
— Рауач разрешил мне пользоваться этой машинкой при условии, что об отеле не будет сказано ни единого плохого слова.
— Ты пишешь комментарий к выступлению Наума?
— Нет, это красочные заметки.
— Красочные?
— Ну, атмосфера после внезапной смерти. Мысли и подозрения очевидцев. Подслушанные на ходу разговоры. А кто эти двое, которые сегодня приехали?
— Высокий и толстый — это доктор Бланес, невропатолог, который работает в областной больнице. Второй — его пациент, Мигель. Бланес был очень уважаемым врачом, пока не приобрел привычку ездить в сопровождении своих пациентов на телевизионные передачи. Он принимал участие в шоу, вроде тех, в которых участвуют гипнотизеры, но с непредсказуемыми результатами.
— А что он делает на этом конгрессе?
— Лет десять назад он опубликовал книгу «Неврология и перевод», исследование пагубных последствий переводческого ремесла и негативных воздействий на мозг постоянной работы с иностранными языками. Я так думаю, Кун поэтому его и пригласил.
Химена сделала кое-какие пометки в своей записной книжке; обвела некоторые слова в кружочки, направив стрелки к полям. Я рассказал ей, что автомобиль Бланеса сорвался с дороги, что это был зеленый «рамблер» и что это мы привезли врача и его пациента на нашем микроавтобусе. Химена как журналистка могла бы использовать эти детали. Она вернулась к сражению с пишущей машинкой.
Пока я шел по коридору, я слышал медленный стук машинки, который сопровождался биением пульса у меня в висках.
Я снял ботинки и прилег на кровать. У меня в голове проносились неясные видения, связанные с природными явлениями: приближающая гроза, подводные течения, ужасная эпидемия, мор среди морских животных.
Я встал и обулся в старые теннисные туфли, чтобы прогуляться по пляжу. В холле я встретил других переводчиков, которые пригласили меня составить им компанию; я ответил, что предпочел бы погулять. Анна беседовала с девушкой-переводчицей, которая работала в одной из газет Буэнос-Айреса. Я взял ее под руку и, не слушая возражений, увлек наружу.
Дул юго-восточный ветер — холоднее, чем накануне. Было четыре часа дня, но небо над Порто-Сфинксом уже темнело.
— Далеко не пойдем, — сказала Анна. — Через полчаса выступает Бланес.
Мы осмотрели прилавки сувенирных лавочек: птичьи перья с надписями на экологические темы, местные сладости, пепельницы с изображением пингвинов. Я хотел купить что-нибудь Елене, но решил подождать, пока не останусь один.
Мы прошли вдоль фасада муниципального музея. Металлическая табличка сообщала, что он закрыт на непродолжительный ремонт. Табличка, уже покрывшаяся ржавчиной и потерявшая свой цвет от многомесячной непогоды, болталась на перекрученной проволоке.
— Ты Рину не видел?
— Нет.
— Что-то с ней происходит. Она ни с кем не разговаривает, всех избегает. Сегодня она должна выступать, но Кун сказал, что она пока этого не подтвердила. А что там за люди?
Мы приблизились к пляжу. Двое пожарных засыпали известью мертвого тюленя. Мы подошли поближе. Один — совсем молодой, — явно гордился своим новеньким мундиром; второй — лет на двадцать постарше — выглядел гораздо естественнее в своем стареньком красном комбинезоне. Увидев нас, они засмущались, как если бы мы их застали за чем-нибудь неприличным.
— Зачем вы его засыпаете? — спросила Анна.
Молодой с неудовольствием посмотрел на нас.
— Чтобы не вонял. Потом мы вывезем его из деревни и закопаем.
— Сначала надо обработать известью, иначе весь грузовичок провоняет, — сказал старший.
— А тюлени часто появляются на пляже?
— Эпидемии случаются раз в пять-шесть лет, — сказал старший. — Самая страшная была двадцать два года назад. Она продолжалась три недели и закончилась смертью кита. Громадный кит, это не какой-нибудь там тюлень. Люди приезжали издалека, чтобы сделать фотографии. Его челюсть выставлена в муниципальном музее.
Тюлень, приобретший теперь белый цвет, напоминал межу на песке, границу невидимой зоны.
— Еще два осталось, — сказал молодой.
Пожарные бросили мешок с известью в кузов полуразвалившегося грузовичка и уехали к югу.
— А кто это там идет? — спросил я. Мужчина в зеленой куртке приближался к нам быстрым шагом.
— Я не взяла очки. Я ничего не вижу дальше десяти метров, — сказала Анна.
Но, как выяснилось, он спешил не к нам. Он прошел в стороне, не заговорив с нами и даже на нас не взглянув.
— Кто-нибудь из участников конгресса?
— Зуньига, — сказала Анна. — Он переводит французские романы для испанских издательств.
— А куда он так торопится, интересно? От кого-нибудь убегает?
Не сговариваясь, мы решили последовать за ним. Вскоре мы поняли, что он ни от кого не убегал; он гнался за человеком, который в пятидесяти метрах от нас сейчас приближался к маяку.
Мы ускорили шаги, хотя ветер дул нам в лицо. Изредка мы погружались по щиколотки в слой водорослей. Мне в туфли просочилась вода, вызвав озноб во всем теле. У подножия маяка Зуньига догнал Наума.
Он окликнул его, чтобы тот оглянулся. Они были так заняты друг другом, что не видели нас. Они были одни в целом мире.
Зуньига произнес несколько слов на языке, которого я никогда не слышал, но который имел отдаленное фонетическое сходство с древнегреческим. Наум сделал несколько шагов вперед, с таким видом, будто тот, другой, его оскорбил, и надо было его ударить. Он прикрыл ему рот своей рукой.
— Вы хотите продолжать после всего, что произошло?
Ветер доносил до нас их голоса вместе со зловонием водорослей.
— Я ждал ответа! — крикнул Зуньига с отчаянием в голосе. Его тон сменился на просительный: — Я ждал, что вы мне подскажете, как избавиться…
— Замолчите!
— Я не могу перестать думать. Вы мне обещали совсем Другое.
— Я ничего не обещал, — сказал Наум, с силой оттолкнув собеседника, как если бы этот человек вызывал у него не только злость и досаду, но и отвращение.
Зуньига сделал шаг назад. Он едва не упал на неровную каменную землю.
— Не подходите ко мне. Не разговаривайте со мной. И чтобы вас даже со мной не видели.
Гигантскими шагами Наум удалился к отелю. У Зуньиги был такой подавленный вид, что я просто был вынужден подойти и спросить, хорошо ли он себя чувствует. Вначале он меня не услышал. Потом с изумлением посмотрел на меня и ответил, что да, он чувствует себя прекрасно.
— Я не хочу больше гулять, — сказала Анна. — Вернемся в отель.
Мы шли в молчании. В старые времена мы ходили в кино два-три раза в неделю. Когда мы выходили из кинотеатра, мы не обменивались ни единым словом, и только спустя пару часов, когда картина уже начинала стираться из памяти, мы ее обсуждали. Мы о ней говорили. Говорить надо лишь после долгого молчания. Тогда разговоры имеют смысл.
Зуньига стоял на том же месте, где, его оставил Наум, лицом к ветру — он разговаривал сам с собой, о чем-то просил, и ветер ему отвечал.
Тот, кто погружается в сферу языка, может смело сказать, что для него не существует аналогий ни в небе, ни на земле.
Фердинанд де Соссюр
— Почему все шепчутся за моей спиной? Думают, что мое выступление — это ярмарочный балаган, потому что я привез с собой пациента?! Легко говорить об отсутствующих — расписывать эффективные методы лечения, примененные к больным, которые находятся в тысяче километров отсюда. Девяносто процентов историй болезней, о которых я знаю, это — научная фантастика. Психиатрическая фантастика.
Наум ответил не сразу. Он смотрел на Бланеса, как если бы он не искал адекватный ответ, а с усилием вспоминал, кто его собеседник. Потом он сказал тихим голосом:
