С того места, где я лежала, был виден белоснежный диван, залитый кровью. Похоже, у Джонни было перерезано горло. Упав на колени, Мэри пыталась зажать руками заливающий все вокруг алый фонтанчик…
Рим, 1509–1520, Себастьяно Лучани
«Нет, не таким представлял я себе Рим, – думал художник Себастьяно Лучани[19], пробираясь по узким, грязным и шумным улочкам. – На развалинах Форума пасутся козы, Колизей стал пристанищем бродяг и грабителей, руины великолепных дворцов на Авентийских холмах превращены в притоны, где властвуют разврат и похоть. Повсюду валяются кучи мрамора, и в них различимы то изящная рука статуи, то капитель дорической колонны. Вместо того чтобы восстанавливать былую красоту, все это дробят, измельчают, дабы использовать в современном строительстве. Действительно, в Риме полный бардак. Венеция в плане порядка и уважительного отношения к искусству нравится мне куда больше. Но здесь Рафаэль, и…»
При мыслях о гениальном Рафаэле сердце Себастьяно Лучани забилось сильнее.
Он снова словно увидел себя, уже признанного ученика Тициана, стоящего с открытым ртом перед алтарным образом в церкви Сант-Агостино[20].
Конечно, разговоры о молодом гениальном урбинце велись среди художников давно. Молва приписывала ему невероятную легкость в пейзажах, и ангельскую красоту лиц, и совершенное чувство пропорций тела и объема пространства. Но Себастьяно в глубине души считал, что сила таланта Рафаэля значительно преувеличена. Так часто нахваливают загадочных красавиц. А встретишь их в церкви, присмотришься – и поймешь, что ничего особенного в принципе в девушках нет.
Но когда довелось воочию увидеть работу Рафаэля – у него просто заняло дух. Техника Рафаэля – простая, светлая, наполненная воздухом, заставляла сразу же позабыть о том, что стоишь перед картиной. Изображение манило в глубь себя, и в нем было легко, тепло, солнечно – даже лучше, чем в настоящей жизни.
Себастьяно потерял покой. Как только у него выдавалось время между заказами, он колесил по Флоренции, рассматривая невероятных мадонн Рафаэля и не менее выразительные портреты знатных заказчиков. Потом, надышавшись картинами гения до головокружения, он пытался писать тем же стилем – но собственные работы все равно казались ему слишком темными, мрачными, тяжелыми.
Себастьяно казалось, что он впитал в себя каждый штрих, от «Обручения девы Марии Иосифу» и «Мадонны Конестабиле»[21] до «Мадонны Грандуки», «Мадонны со щегленком» и «Прекрасной садовницы»[22]. Он мог легко представить малейшие нюансы и детали рафаэлевской манеры. Но только осветить свой холст хотя бы подобием того света, который щедро струился с работ урбинца, у него не получалось.
Рафаэль был невероятно, непостижимо плодовит. Над большим портретом для дворца или алтарным образом другой художник мог работать и полгода, и год. Рафаэль же писал своих мадонн буквально за пару недель, и при этом они выходили настолько совершенными, как будто бы на холсты были потрачены годы упорнейшего труда.
Когда до Венеции дошли вести, что Рафаэль в Риме и ему даже заказали расписывать станцу[23] Ватиканского дворца, Себастьяно Лучани окончательно утратил сон, аппетит и интерес к жизни. Собственная работа, хотя и хвалимая заказчиками, ему опостылела. «Пойду к урбинцу просто учеником, – решил он с отчаянием. – Говорят, Папой заказаны фрески на все стены, работы большие. Ему, должно быть, нужны люди. Все равно пока я не смогу хотя бы немного научиться тому, что может Рафаэль, – не будет мне покоя».
И вот от мечты – мастерской великого гения – Себастьяно отделяют всего каких-нибудь несколько улиц…
Перед тем как отправиться к Рафаэлю, художник зашел в таверну, выпил охлажденного вина, спросил воды, чтобы почистить запылившийся костюм и башмаки. И, невероятно волнуясь, продолжил свой путь.
– А нашего мастера нет, – отворивший дверь юноша с перепачканным краской лицом сразу же посторонился, давая возможность гостю войти. – Но вы подождите его, он скоро будет.
Себастьяно украдкой оглядел мольберты учеников Рафаэля и завистливо вздохнул. Похоже, урбинец не только гениальный художник, но и хороший учитель.
«Что ж, если он их научил так писать – научит и меня, – Себастьяно пытался унять охватившее его раздражение. Какие-то мальчишки легко переняли манеру Рафаэля, а он, признанный художник, так и не смог продвинуться по этому пути. – Я верю: у меня достаточно таланта для того, чтобы постичь Рафаэля, а потом превзойти его. Я готов отдать этому всю свою жизнь».
Тем временем один из учеников, смуглый и высокий (Себастьяно услышал, как его называли Джованни), очевидно, продолжил нарушенный появлением гостя рассказ.
– И вот, значит, Леонардо да Винчи решил спросить у Микеланджело его мнение о Данте. А Микеланджело как сверкнет глазами: «Чем спрашивать меня о Данте, вы бы лучше подумали о миланцах! Вы оставили их с носом, не выполнив заказ на конную статую!» Микеланджело нахамил, ну и в своей обычной манере – не прощаясь – удалился. Что, думаете, Леонардо догнал его и ударил? Ничуть не бывало! Он улыбнулся и сказал, что, когда художники во власти идеи, им наплевать на все правила приличия. А потом анекдот рассказал.
Себастьяно заинтересованно посмотрел на рассказчика:
– Анекдот? Леонардо да Винчи? Никогда бы не подумал, что он способен на такое! Он всегда выглядит таким серьезным.
Ученик кивнул:
– А вот тем не менее. Слушайте. Спросили как-то у одного художника – отчего его картины так прекрасны, а конопатые сопливые дети так неказисты. А он говорит: «Так картины я пишу днем, а детей делаю в потемках…»
– И тогда я понял, что Леонардо да Винчи не просто великий художник и ученый – он еще очень добрый, веселый человек с большим сердцем! А Микеланджело – он, конечно, тоже гений.
«Вот это да! Как легкомысленно он ведет себя! – поразился Себастьяно при виде вбежавшего в мастерскую и сразу же присоединившегося к беседе Рафаэля. Он выглядел юным, красивым и беззаботным, совершенно не походил на знаменитого художника, пользующегося поддержкой Папы. Вдобавок ко всему с ним была девушка, по виду натурщица. Болтая с учениками, Рафаэль то обнимал ее за талию, то нежно щипал за бочок. – Он смеется, тратит время на любовные утехи! В то время как я месяцами не отходил от мольберта, пытаясь добиться хотя бы намека на прозрачность воздуха с его полотен…»
Рафаэль продолжал:
– Знаете, что для меня, конечно, большая честь жить в одно время с Леонардо и Микеланджело. Но вот характер у Микеланджело несносный. И я никак не могу понять – как он может делать такие гениальные работы и раздражаться из-за каждого пустяка. Недавно выговаривал мне за то, что я тайком пробрался в Сикстинскую капеллу. Ходят слухи, что он расписывает плафон в одиночку, и мне было так любопытно посмотреть! Браманте[24] все устроил, у него оставался ключ. Мы поднялись на леса. Да, там везде только его рука. Микеланджело сотворил невероятную красоту, без помощи Бога никто не может сделать такое. Но когда Микеланджело узнал о моем поступке – то перестал здороваться! Как увидит, так специально на другую сторону улицы переходит, и…
Рафаэль вдруг замолчал, заметив стоявшего за учениками незнакомца. На его лице появилась приветливая улыбка. Оставив свою спутницу, не спускавшую с него влюбленного взгляда, он подошел к Себастьяно и протянул руку.
– Приветствую вас! Узнал, вы – Дель Пьомбо. Я помню, мне показывали вас, когда вы приезжали в Перуджу. Я только начинал рисовать, и мне было любопытно видеть ученика самого Тициана.
Пожав теплую ладонь, Себастьяно попытался вспомнить, о какой такой случайной встрече может идти речь – но в голову не лезло ничего путного.
– Вам нравится эта работа? – Рафаэль неправильно истолковал напряженный взгляд гостя и пошел к мольберту, снял с него изображение прекрасной нежной мадонны. – Прошу вас, примите ее в дар! Я так рад, что вы заглянули ко мне засвидетельствовать свое почтение!
И они пошли по мастерской.
Рафаэль показывал эскизы к своим фрескам, рассказывал о том, что придумал невероятную технику грунтовки. Он относился к нему как к равному, как к уважаемому гостю.
Попроситься в ученики после такого приема у Себастьяно просто не хватило духа.
«В Риме полно его работ. Мы подружились. Останусь здесь, буду работать самостоятельно, – решил Себастьяно Лучани, возвращаясь после встречи с Рафаэлем на постоялый двор, где им были наняты комнаты. – Конечно, я очень зол на себя из-за своей гордыни и нерешительности. Но, может, я еще наберусь смелости? Перенять манеру Рафаэля – это все, что мне надо…»
