Телефонистка помолчала, потом сказала:
— Уолдрон из номера 1705?
— Да.
— Прошу прощения, ваш вызов не зарегистрирован.
— Я звонил. Вы можете посмотреть еще раз?
— Я проверю, сэр, и перезвоню.
Через три минуты телефон зазвонил.
— Прошу прощения, в списке междугородных разговоров записи нет. За сегодняшний день из вашего номера по телефону не звонили.
— Заказ приняли не сразу, — сказал я. — Мне перезвонили с коммутатора…
— Прошу прощения, сэр. У нас ваш вызов не записан.
К восьми часам вечера от голода у меня стала кружиться голова. Я решил поужинать в номере, но когда официант принес меню, сказал:
— Я передумал. Сколько у вас ресторанов на первом этаже?
— Три, сэр.
— Какой из них лучше всего?
— Это зависит от того, что вы предпочитаете…
— Какой из них самый дорогой?
— «Диккенс».
Спустя десять минут я сидел за столиком в углу ресторана. В дальнем конце играли три музыканта, вокруг позвякивало столовое серебро и рюмки, взад-вперед сновали официанты в смокингах и женщины в великолепных платьях.
Посмотрев меню, я сразу вспомнил тюремный ужин накануне. Фасоль в соусе, рис, хлеб и маргарин, кофе и пудинг из тапиоки. Было даже трудно представить, что в этом мире, где мимо меня проносили подносы и катили маленькие тележки, существуют такие затхлые столовые.
Когда старший официант подошел принять заказ, я распорядился:
— Принесите бифштекс с какой-нибудь приправой. Выбирайте на свое усмотрение.
— Очень хорошо, сэр. Вы посмотрите меню вин?
— Нет, спасибо. Я предпочитаю пиво. Принесите бутылку немецкого пива.
— Сейчас, или вместе с едой?
— Прямо сейчас. Нет… Подождите. Для начала принесите виски и имбирный лимонад. А пиво я выпью с бифштексом.
После пяти лет жизни на макаронах, бобах, рисе, спагетти и кукурузной каше, бифштекс оказался для меня слишком обильной едой. И слишком сырым, поэтому я отрезал только несколько кусочков. И приправа мне не понравилась, я не притронулся к ней. Но съел всю печеную картошку, овощи и пять-шесть кусочков хлеба с маслом. Потом заказал две порции клубничного торта с взбитыми сливками. Я выпил бутылку пива, а ужин закончил еще одним стаканом виски и имбирным лимонадом.
Когда принесли счет, я расписался поперек «Гарри Уолдрон» и даже не посмотрел, сколько ужин стоил. Это мне понравилось больше всего. Уходя, я вынул из кармана десять долларов и отдал официанту. Это мне тоже понравилось.
Наступил тихий прохладный вечер. Я смотрел на мое отражение в стеклянных витринах и думал, что жизнь не так плоха. Пока все складывалось неплохо, совсем неплохо.
Спустя три часа я все шел. Я побывал в семи барах — на Раш-стрит, Стейт-стрит, Дивижен-стрит, Норс-Кларк, просто шел по улице и, когда хотелось, открывал дверь, садился на табуретку, как любой свободный, неотягощенный мыслями гражданин, выкладывал на стойку десять долларов, разглядывал бар и только потом заказывал.
К часу ночи я сделал полный круг. В трех кварталах к западу от «Дорсета» я увидел в подвале одного из домов, как в гроте, розовый свет. Пора идти домой, подумал я; мне стало тепло, на душе спокойно, проведенный вечер казался великолепным, но все же я четко понимал, что слишком много хорошего — тоже много.
В гроте, на сцене позади бара, под музыку автоматического проигрывателя, танцевала обнаженная женщина. Она делала несколько простых шагов вперед — назад, описывая руками небольшие круги и покачивая головой. Ее лицо ничего не выражало, только глаза, нос и рот казались верхней частью движущегося обнаженного тела. Она ничего не говорила танцем, не излучала чувственность. Она танцевала сама для себя, дома, она не хотела, чтобы ее видели посторонние глаза. Поэтому на нее никто не смотрел, только иногда люди случайно поднимали на нее глаза, как на попугая, который внезапно начинает двигаться в клетке на жердочке.
Когда я нашел свободную табуретку и сел, бармен, бледный, светловолосый и располневший, говорил, обращаясь к человеку, сидевшему на третьей табуретке от меня.
— Про этого сукиного сына я и говорить не хочу. Для меня он герой войны, и точка. Сплошные медали, поощрения и тому подобная ерунда. Ни черта не знает о том, как управлять страной. Малый он тупой, упрямый и самовлюбленный. Но честный. В этом ему не откажешь, честный.
Сидевшая рядом девушка слезла с табуретки и сказала мне:
— Спорим на пять долларов — если я предложу угостить вас, вы откажетесь.
— Вы выиграли, — ответил я и дал ей пять долларов.
Она показала деньги бармену и сказала:
— Свежая кровь, Лефти. Подай нам два стакана. Мне джин с соком, а мой приятель хочет…
— Пива, — ответил я. — Виски я выпил достаточно, мне пока хватит.
— Джин с соком и бутылку пива.
Разливая напитки, бармен говорил без остановки, пристально глядя только на сидевшего перед ним человека:
— В том-то и обман — он был нужен, потому что честен. А сейчас оказывается, что слишком честен, больше не дает им воровать, даже пригрозил отправить нескольких сенаторов за решетку. Значит, стал помехой. Теперь он опасен. Либо он должен уйти, либо они. Уже пошли разговоры о его здоровье. Глядишь, он уже в больнице, а потом и умер. Помяните мое слово, ему крышка.
Он поставил перед нами рюмки и вернулся к противоположному концу стойки.
— Вам приходилось когда-нибудь слышать подобное? — сказала сидевшая рядом девушка. — Вот такой Лефти. Слишком умный, чтобы ему было хорошо. Он учился в двух колледжах, в Чикагском университете, в южной части города, и еще год или два в университете Анн-Арбор. Когда ему было десять лет, он сам сделал телескоп, сам отполировал стекла и тому подобное. Несколько месяцев назад о нем даже написали в газете. Статью сочинил один из выпивох, который здесь бывает, маленький такой, назойливый человечек. В статье написали, что у него слишком высокий образовательный уровень. Есть в этом логика? Так или иначе, теперь он торгует спиртным. Работает здесь уже четыре года в ночной смене и разговорами о политике с всякими забулдыгами и полусонными идиотами доводит себя до головной боли. После этого начнешь задумываться.
Мои глаза привыкли к полумраку, и я смог разглядеть ее. Девушка была коротко подстрижена, с седыми волосами, но лицо казалось молодым; веснушки, округлые щеки, раздвоенный подбородок. На ней был твидовый костюм с короткой юбкой и свитер с высоким воротником. Похоже, она служила в какой-то конторе.
— Чтобы у вас не было сомнений, — заявила она, — хочу сказать — не в моих правилах приставать к одиноким мужчинам. Кроме того, я и сама могу заплатить за выпитый джин. Но мне захотелось остановиться и немного отдохнуть. Я была в кино на Оук-стрит и увидела, как вы вошли в этот бар. Мне показалось, что будет приятно немного выпить с человеком в хорошем костюме и не уродом.
Она подняла рюмку и отпила, потом сказала:
— Вот теперь, вблизи, я вижу, что вы крепко выпили. Вы не пьяны?
Я покачал головой, и она спросила:
— Вы живете поблизости?
— Я остановился в гостинице «Дорсет».
— Так я и думала. А где вы живете, когда не путешествуете?
— Пожалуй, приходилось жить повсюду. Сейчас я живу в Оклахоме, в городе Норман.
— В Оклахоме я не бывала. Но я как-то снимала квартиру с женщиной из тех мест. Не могла понять и половину того, что она говорит, такой у нее был ужасный говор. Сплошная каша во рту. Она не выговаривала половину букв алфавита. Это типично для вашего штата?
— Пожалуй, нет.
— Думаю, что нет. — Она допила свой стакан. — Хотите еще? — Я допил пиво, и она сделала знак бармену. — На этот раз ставлю я. Вы такой разговорчивый и интересный собеседник, что я перед вами в долгу. — Раздался сдавленный звук, и я поднял на нее глаза. По ее щекам текли слезы. Она смотрела на другой конец бара и не пыталась вытереть слезы или отвернуться.
Бармен опять наполнил наши стаканы, потом взглянул на нее и сказал:
— Ради бога, Руби, перестань. Тебе от этого не станет легче.
Она ничего не ответила, только сидела молча, и слезы продолжали течь по ее лицу. Она сделала большой глоток, сказала: «Извините», и пошла вдоль стойки бара в ту сторону, где была надпись: «Туалет».
Я слушал музыку и понемногу пил пиво, а минут через десять она вернулась.
— Как вы себя чувствуете? — спросил я.
— Я больше не буду плакать, если вас интересует это. — Она подняла свой стакан, потом опять поставила на стол. — Больше не буду. Пойду-ка я домой. — Она соскользнула с табуретки.
— Я тоже.
— Я не хотела бы нарушать ваше празднество.
— Вы его не нарушаете, я все равно собирался уходить.
Когда мы выходили, бармен сказал: «Спокойной ночи, Руби», но она не оглянулась и ничего не ответила.
