Афина устыдилась. Снова ее актерское тщеславие подвело ее. Но забота об этих детях принесла ей душевный покой. Им неважно, что ее французский не идеален, они все равно не улавливают смысла слов.
Даже огорчительные реалии жизни не обескуражили Афину. Дети порой ведут себя, как вандалы, не признают общепринятых норм. Дерутся между собой и со своими няньками, размазывают свои фекалии по стенам, справляют малую нужду где вздумают. Порой они просто пугают своим неистовством, своим отвращением к окружающему миру. И только по ночам в тесной квартирке, снятой в Ницце, Афина чувствовала свою полнейшую беспомощность, штудируя труды института. Там приводились истории болезни детей, и эти истории повергали ее в ужас. Потом Афина заползала в постель и рыдала. В отличие от историй, прожитых ею в кино, истории болезни невероятно редко кончались счастливо.
Когда же Кросс позвонил, что приедет повидаться с ней, Афина ощутила, как ее душу захлестнула радость и надежда. Он все еще жив и поможет ей! Затем ее охватила тревога, и Афина решила проконсультироваться с доктором Жераром.
– Как по-вашему, что будет лучше всего? – спросила она.
– Он может весьма помочь Бетани, – ответил доктор Жерар. – Я бы очень хотел увидеть, как девочка будет общаться с ним на протяжении некоторого периода времени. И это может очень благотворно повлиять на вас. Матери не должны становиться мученицами из-за детей.
Афина думала о его словах всю дорогу до аэропорта в Ницце, куда поехала встретить Кросса.
В аэропорту Кроссу пришлось перейти из самолета в низко подвешенный терминал. Воздух оказался ароматным и свежим, совсем непохожим на обжигающую сернистую жару Вегаса. Вокруг бетонной площадки перед выходом из терминала росло множество роскошных алых и лиловых цветов.
На площадке его дожидалась Афина, и Кросс подивился ее гениальному умению преображаться. Полностью скрыть свою красоту Афина не могла, но зато сумела замаскировать ее. За темными стеклами очков в позолоченной оправе ее изумрудно-зеленые глаза посерели. Одежда сделала Афину толще и тяжеловеснее. Светло-русые волосы она спрятала под синюю широкополую шляпу из джинсовой ткани с висячими полями. Кросс ощутил восторженный трепет собственника, ибо только одному ему было ведомо, насколько прекрасна эта женщина на самом деле.
Увидев приближающегося Кросса, Афина сняла очки и сунула их в карман блузки. Кросс улыбнулся ее непреодолимому тщеславию.
Менее часа спустя они были в номере отеля “Негреско”, в котором когда-то Наполеон уложил в постель Жозефину. Во всяком случае, так утверждала реклама на дверях отеля. Пришедший официант постучал, внес поднос с бутылкой вина и изящной тарелкой крохотных канапе и оставил его на столике балкона с видом на Средиземное море.
Поначалу оба ощутили неловкость. Афина доверчивым, но все же каким-то повелительным жестом взяла Кросса за руку, и прикосновение ее теплой кожи наполнило его жаждой близости. Но Кросс видел, что она еще не совсем готова.
Номер был прекрасно обставлен – куда изящнее, чем любая из вилл “Занаду”. Кровать покрывал темно-красный шелковый балдахин, в тон шторам, украшенным золотыми лилиями. Столы и стулья отличались элегантностью, просто неведомой в мире Вегаса.
Афина вывела Кросса на балкон, и он мимоходом вслепую поцеловал ее в щеку. А потом Афина просто не могла удержаться, схватила влажную хлопчатобумажную салфетку, обернутую вокруг бутылки с вином, и стерла с лица всю маскировочную косметику. Оставшиеся на лице капельки воды сверкали, розовая кожа будто светилась изнутри. Положив ладонь Кроссу на плечо, Афина ласково поцеловала его в губы. С балкона отрывался вид на каменные дома Ниццы, окрашенные в зеленовато-голубоватые блеклые тона древнего полотна. Внизу жители Ниццы шагали по Променад-дез-Англе, на каменистом пляже молодежь чуть ли не нагишом плескалась в сине-зеленой воде, а дети тем временем копались в пересыпанном галькой песке. А подальше патрулировали горизонт сверкающие белизной яхты, похожие на чаек.
Когда Афина с Кроссом сделали по первому глотку вина, до их слуха донесся негромкий рокот. Из устья в каменном парапете, напоминающего пушечное жерло, а на самом деле представляющего собой огромную сточную трубу, в девственно синюю морскую воду хлынул бурый поток.
Отвернувшись, Афина спросила у Кросса:
– И долго ты тут пробудешь?
– Пять лет, если ты мне позволишь.
– Это глупо, – нахмурилась Афина. – Что ты тут будешь делать?
– Я богат. Может, куплю небольшую гостиницу.
– А что случилось с “Занаду”?
– Мне пришлось продать свою долю. – Кросс немного помолчал. – О деньгах нам беспокоиться незачем.
– У меня есть деньги, – возразила Афина. – Но ты должен понять, я собираюсь прожить здесь пять лет, а затем отвезти ее домой. Мне наплевать, что об этом скажут, я больше никогда не верну ее в лечебницу, я буду заботиться о ней до конца жизни. А если с ней что-нибудь случится, то посвящу свою жизнь детям вроде нее. Так что, как видишь, мы никогда не сможем жить с тобой вместе.
Кросс прекрасно ее понял и не торопился с ответом.
Когда же он заговорил, голос его звучал уверенно и решительно:
– Афина, единственное, в чем я уверен, – это то, что я люблю тебя и Бетани. Ты должна поверить в это. Я понимаю, это будет нелегко. Но мы должны приложить все силы. Ты хочешь помочь Бетани, а не стать великомученицей. Для этого нам надо совершить последний рывок. Я сделаю все на свете, чтобы помочь тебе. Послушай, мы словно игроки в моем казино. Все шансы против нас, но всегда остается возможность перехитрить судьбу.
Кросс видел, что Афина поддается, и продолжал бить в ту же точку.
– Давай поженимся. Давай заведем других детей и заживем нормальной человеческой жизнью. И давай попытаемся с детьми выправить то, что в нашем мире не так. В каждой семье случаются несчастья. Я знаю, что мы можем преодолеть их. Поверишь ли ты мне?
Наконец-то Афина посмотрела ему прямо в глаза.
– Только если ты поверишь, что я по-настоящему люблю тебя.
В спальне, во время близости, они приняли друг друга на веру; Афина поверила, что Кросс в самом деле поможет ей спасти Бетани, а Кросс – что Афина действительно любит его. Наконец-то обернувшись к нему, она прошептала:
– Я люблю тебя. Правда, люблю.
Кросс склонил голову, чтобы поцеловать ее. Она снова проговорила:
– Я воистину люблю тебя. – И Кросс подумал: “Какой же человек на свете способен ей не поверить?”
Оставшись в одиночестве своей спальни, дон натянул прохладные простыни до подбородка. Смерть уже на подходе, а он чересчур искушен, чтобы не уловить ее близости. Но все прошло именно так, как он запланировал. Ах, как легко перехитрить молодежь!
В последние пять лет он видел, какую великую опасность представляет Данте для его генерального плана. Данте противился бы окончательному переходу Семьи Клерикуцио в законопослушное общество. И все же что мог он, дон, поделать сам? Приказать убить сына своей дочери, своего собственного внука? Но подчинились ли бы Джорджио, Винсент и Пити подобному приказу? А если бы подчинились, не считали ли бы отца чудовищем? Не стал бы их страх перед ним сильнее любви к нему? А Роз-Мари, что сталось бы тогда с ее рассудком, ибо она наверняка угадала бы правду?
Но когда был убит Пиппи Де Лена, смерть Данте была предрешена. Дон тотчас же постиг истинную суть происшествия, выяснил связь Данте с Лоузи и вынес свое суждение.
Он послал Винсента и Пити охранять Кросса, бронеавтомобиль и все прочее. А затем, чтобы предупредить Кросса, поведал ему историю Войны с Сантадио. Как же мучительно трудно утверждать в этом мире справедливость. А когда он уйдет в мир иной, кто сможет принимать эти ужасные решения? И сейчас, раз и навсегда, дон решил, что Клерикуцио должны совершить последнее отступление.
Винни и Пити будут заниматься исключительно своими ресторанами и строительными компаниями. Джорджио станет покупать компании на Уолл-стрит. Отступление пройдет по полной программе. Даже анклав в Бронксе больше не будет пополняться. Клерикуцио наконец-то окажутся в безопасности и станут бороться против новых преступников, взрастающих по всей Америке. Дон не станет винить себя за прошлые ошибки, за утрату счастья дочери и смерть внука. Как ни крути, он все-таки освободил Кросса.
Уже погружаясь в сон, дон вдруг узрел видение. Он будет жить вечно, кровь Клерикуцио на веки вечные вольется в жилы человечества. И это он, собственной персоной, один-одинешенек положил начало этой родословной, положил это деяние на чашу своих добродетелей.
Но… о, как же порочен этот мир, ввергающий человека во грех!
