Она подняла на приблизившегося Старыгина грустные глаза и спросила:
— Ну что? Конечно, вы ничего не нашли?
— Что-то нашел, — возразил тот, усаживаясь напротив девушки. — Только, по-моему, это совсем не похоже на завещание.
Он достал из-за пазухи конверт, аккуратно открыл его, вынул сложенный вдвое пожелтевший листок бумаги и положил его на стол.
Они с Лизой сдвинулись головами, разглядывая находку.
Да, несомненно, это было не завещание.
— Ноты! — В голосе Лизы удивление примерно в равных дозах перемешалось с разочарованием.
Теперь и Старыгин видел, что на столе перед ними лежал листок нотной бумаги, покрытый непривычными мелкими значками.
— Неужели покойная старушка прятала в тайнике ноты романса, популярного во времена ее молодости?
— Вряд ли это романс, — возразила Лиза. — Приглядитесь-ка…
— Действительно, какие-то странные ноты… — проговорил Дмитрий Алексеевич, разглядывая запись.
— Это устаревший вариант нотной записи, такой применялся в семнадцатом и восемнадцатом веках, — сказала Лиза и добавила, нагнувшись к его уху: — Закажите кофе и еще что-нибудь, а то официантка смотрит на меня зверем, поговорить не даст. Только идите к стойке…
Старыгин согласно кивнул. На миг ему стало как-то неуютно, захотелось уйти отсюда как можно скорее и очутиться у себя дома, в тишине и покое. Но он тут же взял себя в руки.
— А ведь и бумага относится примерно к тому периоду. — Старыгин поставил свой стул так, чтобы от стойки не было видно, чем он занимается, осторожно, двумя пальцами поднял листок, взглянул на его сгибы, потом посмотрел на свет. — Скажу вам даже точнее — это бумага изготовлена во второй половине восемнадцатого века.
— Неужели можно так точно определить возраст бумаги? — В голосе Лизы прозвучало недоверие.
— Безусловно, — кивнул Старыгин. — А чему, собственно, вы удивляетесь? Ведь вы тоже смогли достаточно точно сказать, к какому времени относится эта нотная запись!
— Ну, с этим дело обстоит гораздо проще! — Лиза оживилась, почувствовав себя увереннее. — Нотные записи и вообще-то появились не так давно, гораздо позднее, чем письменность. Еще в седьмом веке средневековый ученый и теоретик музыки Исидор Севильский писал, что записать музыку невозможно. Но уже в середине девятого века в монастырях Европы начали записывать мелодии григорианских хоралов при помощи специальных значков, которые называли невмами. В России подобная запись появилась позднее, нотные знаки назывались крюками или знаменами. Эти обозначения состояли из черточек, точек, запятых, которые расставлялись над словесным текстом и обозначали отдельные звуки и мелодические обороты, движения голоса вверх и вниз, повторение одного и того же звука, способ и характер исполнения. Невмы не указывали точной высоты звуков, но наглядно изображали мелодическую линию, помогая певцам вспомнить мелодию уже знакомых им на слух песнопений.
Позднее в западноевропейской музыке невмы стали записываться на одной или двух горизонтальных линиях. Буквенное обозначение этих линий или их цвет (красный, желтый) определяли высоту расположенных на них невм. Так зародилась линейная нотация, уже напоминающая привычную нам нотную запись. В XI веке эта система была усовершенствована итальянским музыкантом Гвидо д’Ареццо. Он придумал способ записи нот на нотной строке, состоящей из четырех горизонтальных параллельных линий. Эти четыре линии и стали прообразом современного нотного стана, а буквенные обозначения высоты линий постепенно трансформировались в ключи — условные графические знаки, определяющие высоту расположенных на нем нот. Этот же музыкант, Гвидо д’Ареццо, придумал слоговые обозначения для ступеней звукоряда, только у него их было не семь, а шесть: «ут», «ре», «ми», «фа», «соль» и «ля»… В конце XVI века для обозначения седьмой ступени был введен слог «си», во второй половине XVII века слог «ут» заменен слогом «до». Эти названия сохранились до нашего времени…
Дмитрий Алексеевич почувствовал, что засыпает под монотонную лекцию образованной девушки. Лиза заметила его состояние и едва заметно усмехнулась:
— Собственно, я только хотела вам показать, что не вы один можете правильно датировать это письмо…
— Ну, о точной датировке говорить еще рано! — оживился Старыгин, поняв, что лекция закончена. — Конечно, если бы я мог произвести тщательный лабораторный анализ, я бы сказал гораздо точнее. Мог бы установить возраст бумаги, вплоть до десятилетия, и даже назвать, на какой мануфактуре она изготовлена. Но и на глаз я могу определить примерный возраст бумаги по характерным волокнам, которые видны на свет, а также по тому, насколько она пожелтела…
— Ну, желтеет-то бумага гораздо быстрее! — усмехнулась Лиза. — Я видела газетные вырезки двадцатилетней давности, так они куда более желтые, чем этот листок.
— Так то газеты! На газеты употребляется самая дешевая бумага, которая через десять лет желтеет, а через пятьдесят рассыпается в труху. А хорошая, дорогая бумага и за сто лет нисколько не меняет свой внешний вид, не желтеет и не выцветает. Поэтому и сохранилось множество старинных, даже средневековых книг, документов, рукописей. Да и нот тоже довольно много. Так что не думаю, что эта запись такая уж уникальная и ее стоило хранить в тайнике.
Он снова поднял листок, приблизил его к глазам, чуть ли не обнюхал и добавил задумчиво:
— Это не палимпсест…
— Что? — переспросила Лиза.
— Палимпсест — это старинная бумага или пергамент, с которой счищен первоначальный текст и потом, в другую эпоху, написано что-то другое. Так вот, эта надпись сделана примерно тогда же, когда изготовили саму бумагу. Об этом говорят цвет чернил и то, как они выцвели. А что вы можете сказать о самой мелодии, которая здесь записана? Что это за музыка?
— Странно… — Лиза придвинула к себе листок с нотами. — Во-первых, это только часть мелодии… здесь явно не хватает конца… и, во-вторых, сама мелодия какая-то странная, непривычная… особенно странно, если эта запись действительно сделана в восемнадцатом веке, тогда о таких гармониях никто и не помышлял.
Она наклонила голову набок и тихонько напела обрывок мелодии, прозвучавший нервно и надрывно, как будто придумавший его композитор страдал тяжелым похмельем или муками совести.
— Да, не так я представлял себе музыку восемнадцатого века! — удивленно проговорил Старыгин. — Хотя, если честно признаться, старинная музыка меня не очень интересует, куда меньше, чем живопись или архитектура. Но в данном случае мне ужасно интересно, почему эту нотную запись спрятали в тайнике?
— Одну минутку… — пробормотала Лиза, что-то рисуя на бумажной салфетке. — Может быть, я немного ошиблась…
— Что это вы делаете? — Старыгин с любопытством склонился над ее листком.
— Записываю эту мелодию в более привычном, современном виде, — пояснила девушка. — Вот так…
На салфетке появилась цепочка черных значков.
— Странно… как странно… — бормотала Лиза, набрасывая значки. — Может быть, переписчик просто ошибся? Ну вот, к примеру, разве могли тогда быть такие аккорды — до-ре-соль? Должно быть до-ми-соль, а до-ре-соль — это какая-то бессмыслица!
— Как вы сказали? — переспросил Старыгин. — До-ре-соль? Вы не ошибаетесь?
— Почему я должна ошибаться? — недоуменно проговорила Лиза. — Уж в этом-то я разбираюсь. Вы вообще о чем?
— На многих предметах времен Людовика Четырнадцатого ставилась такая надпись — До Ре Соль, сокращение от латинского выражения «Donatio Rex Sol», то есть «Даровано королем-солнце». Вы же знаете, что так называли приближенные этого великого французского короля, почти семьдесят лет державшего в своих руках абсолютную власть в величайшем католическом государстве Европы! Постойте-ка, может быть, эта нотная запись — вовсе и не нотная запись, а зашифрованное в виде нот тайное послание?
Он уставился на исписанную значками салфетку, а потом смущенно взглянул на Лизу:
— Вы знаете, я, к сожалению, не разбираюсь в нотной грамоте. Для меня это — темный лес. Будьте любезны, запишите для меня все эти значки буквами, так, чтобы я мог попытаться прочесть это письмо. Возможно, тогда мы узнаем, почему оно было спрятано в тайнике.
Лиза взяла еще одну салфетку и быстро перенесла на нее запись в виде понятных Старыгину букв.
Он несколько минут пристально рассматривал их, напряженно наморщив лоб и потирая переносицу. Наконец поднял взгляд и разочарованно вздохнул:
— Полная бессмыслица! То ли я чего-то не понимаю, то ли эта нотная запись не несет никакой осмысленной информации… хотя, постойте-ка! Ведь вы записали ноты и остальные знаки русскими буквами, а клавесин, несомненно, французский, и ссылка на Людовика Четырнадцатого говорит о том же.
