– Куда вернуться? – вопросил Грег, глядя на Шибаева. Тот не отвечал, и Грег ответил сам: – Некуда, Саша, пойми, некуда!
Теперь до Александра стало доходить, зачем он вцепился в него мертвой хваткой. Душа Грега жаждала роскоши общения, сладкого полупьяного трепа, когда каждая мысль – и перл, и открытие, и обобщение, когда собеседник – родственная душа, ближе которой никого нет, когда разговор перескакивает с политики на историю и прочитанные книги, вспоминаются старые друзья – иных уж нет, а те далече, – разбросанные жизнью кто куда, когда проводятся фантастические параллели, которые можно объяснить исключительно расторможенностью сознания, вызванного волшебным эффектом саке и пива. Все вышеупомянутое было дома, в России, а здесь этого нет. Здесь все разговоры крутятся вокруг денег, денег, денег, моргиджей, иншуренсов[10], снова денег, моргиджей и иншуренсов. Все!
– Ты не представляешь, Саша, как пусто! – жаловался Грег. – Деньги, жратва. Деньги, жратва. Кэш. Советские газеты писали правду, а мы им не верили. Мы в наше время даже не вспоминали о деньгах. Мы сидели на кухне у Павлика Зварича, пили водку и решали задачи мироустройства. Разве мы говорили о деньгах? Я представлял себе, как приеду в Питер, соберутся ребята… девочки и, как когда-то, двадцать лет назад… больше! Ничего у нас не было – ни денег, ни жилья приличного, я о дубленке мечтал… А какие мы были счастливые! И все было впереди. А сейчас столько перемен, демократия… А Венька лысый! – Грег рассмеялся. – Представляешь, Венька – лысый! И под каблуком у супружницы, идиот. А Павлик Зварич умер, спился. Я собрал, кого смог, поехали на могилу куда-то в пригород, еще подумал – тут, наверное, дешевле. У него никого не было. Деревянный столбик, как у безымянного солдата. Ветер, снег с дождем, замерзли к чертовой матери. Кладбище какое-то выморочное, бедное, линялые бумажные цветы… Я в яму провалился – водой могилу размыло, вообще без опознавательных знаков. А какой был красавец! Девочки проходу не давали. Положили цветы, белые хризантемы, их тут же снегом засыпало. После такого только напиться!
Володька Сац, умница, голова – Дом советов, доктор экономических наук. Директор его из института ушел на повышение в администрацию, советником по экономическим вопросам, и Володьку за собой потянул. Квартира, машины, дача… полный комплект. Квартира шикарная, был я у него, сидели на кухне, пили коньячок. Он говорит, ну, беру я, все берут. Беру и боюсь… Думаю, кончится же эта малина когда-нибудь, призовут к ответу. Знаешь, Саша, они со мной не стеснялись. Я приехал и уехал, и уже до конца жизни вряд ли свидимся. Ты не поверишь, говорит Володька, бывает сижу ночью за своим письменным столом, бутылка коньяку рядом, и вывожу на листке: «Я боюсь… Я боюсь… Я боюсь…» Сверху донизу. Переверну листок – и снова. Крыша едет, а не вырвешься… – Грег замолчал и задумался. Потом сказал: – Не хочу я туда возвращаться, Саша. Некуда. Дружба, любовь, искренность… ничего не осталось. Деньги. Бизнес. Секс. Террористы. И людей я перестал понимать. Вот послушай, – Грег разлил саке, пододвинул стаканчик Шибаеву, чокнулся. Выпил залпом, скривился. – Была у нас одна девочка, так, ничего особенного, серая мышка, за мной бегала. Работала в библиотеке, ее мама как-то привела к нам домой чуть ли не с улицы, хотела познакомить с Юриком. А она в меня влюбилась… Ну, я – ноль внимания, за мной и не такие бегали. А сейчас встретил ее – такая же, почти не изменилась. Бежит куда-то, вся просто светится. Что, спрашиваю, да как, все такое. Оказывается, она безработная, одинокая, квартиру городскую сдает, а сама живет с мамой на даче, в основном, на мамину пенсию, потому как «квартирные» деньги идут брату – у него семья большая. Пишет стихи и даже издала одну книжку. Всякие частушки, рифмованные тосты, поздравления… Ерунда, одним словом. Рифмы, говорит, так и лезут из меня. И еще переводит – из Шекспира, Байрона, Китса. Рассказывает, а сама замерзла, носик покраснел. У меня в горле комок, так ее жалко. Оля, говорю, выходи за меня, а? Она даже не удивилась, отвечает – я в Америку не поеду! Почему, спрашиваю. Когда уезжал, мне завидовали до зеленых соплей. Я не могу без родины, отвечает. Безработная, плохо одетая… И подумал я, Саша, – а может, она права? Родина одна ведь. И чего-то я в жизни, наверное, не понял. А она поняла. Или это типичная русская леность и пофигизм? Мир рушится, а она Байрона переводит. Она в нищете Байрона, а я был плохим режиссером, потом плохим снабженцем, теперь вот, сам видишь… Цветы запоздалые… Стараюсь не думать, а нет-нет да и мелькнет мысль – неужели время собирать камни? Так быстро? Марлон Брандо, старый, толстый и больной, сидел на своем острове в Океании, смотрел свои фильмы, плакал и пил, как лошадь. А я сижу здесь, в дешевой китайской забегаловке, за океаном, пью саке, которое и не люблю даже. А она там… Байрона переводит!
Грег вытер слезы салфеткой, разлил остатки саке в стаканчики. Потянулся чокнуться, и тут подал голос шибаевский мобильник.
Звонила Лиля. Долетела, встретилась с подружкой. Все в порядке. Она замолчала и только дышала. Шибаев натужно выразил радость по поводу благополучного перелета и после паузы сообщил, что был в квартире, убрал и захлопнул дверь. Ключ забрал с собой, как и договаривались. Лиля сказала спасибо. Шибаев мучительно искал какие-то хорошие слова и не находил. Ему казалось, что к его ноге привязан груз, лишающий его маневренности. Он был виноват перед этой девушкой, и это делало его заложником. Чертыхаясь в душе, фальшивым тоном пожелал ей не скучать и хорошо провести время. Запиши телефон, сказала Лиля грустно. Он стал шарить в карманах. Грег подсунул ему шариковую ручку и салфетку. Шибаев вкривь и вкось нацарапал на мягкой бумаге десяток цифр, пообещал позвонить, и сеанс связи, наконец, закончился.
Грег уже разливал саке из нового фарфорового кувшина. Они чокнулись. «За женщин! – сказал Грег. – За совпадения». Они выпили. Потом – за родителей. Грег рассказал, что его отец – счастливый человек – после восьмидесяти трех лет безбожия пришел, наконец, к Богу и повесил на него все свои страхи, тревоги и прошлые обиды. Освободился, ходит в синагогу, беседует с другими стариками о смысле жизни.
– Я тебя с ним познакомлю, – пообещал Грег. – И папа расскажет тебе притчу о маленьком мальчике Довике. Подлинную историю, случившуюся в семействе одного знакомого раввина. Папа всем ее рассказывает, а я завидую и жалею, что я не маленький мальчик Довик…
Они допили саке. «Хорошо посидели, – сказал Грег, – в спокойной обстановке. Люблю эту китайкую забегаловку за покой и честную бедность, в наших шалманах разве поговоришь?»
Шибаев заикнулся было о гостинице. Но Грег и слушать не захотел. «Не свисти, ночуем у меня, – сказал он заплетающимся языком. – Дом пустой! Полно места. Ты знаешь, мы в Питере жили в двухкомнатной хрущевке. Родители в спальне, мы с братом в гостиной. Он на диване, я на раскладушке. Представляешь, Саша, детство и юность на раскладушке!» – «У тебя свой дом?» – спросил Шибаев. «Юрик купил. Он у нас миллионер. За что мне нравится эта страна… – Грег остановился, взял Шибаева за рукав. – Тут, если у тебя есть мозги, – он постучал себя по лбу костяшками пальцев, – ты сделаешь карьеру. Ты вылезешь из дерьма. И тебя не будут бить по рукам и кричать: будь как все, ты что, самый умный? Великая страна Америка…»
…Они шли вдоль канала с пришвартованными вдоль берега яхтами. Было безлюдно и очень тихо, ровно и ясно горели частые фонари. Казалось, лампы помещались в колбах, внутри которых было свободно от тумана. С океана тянуло сыростью и гнилыми водорослями. Погода довольно теплая, но промозглая и зябкая.
Около столба с указателем «Экзетер-стрит» они свернули к океану. Дом Грега стоял в середине квартала – аккуратный нарядный коттеджик из светлого камня, в размыто-готическом стиле, с оградой, увитой гибкими колючими плетями с живыми еще мелкими белыми розами. Он напоминал кондитерское изделие. На крыльце с арочного навеса свисал пушкинский фонарь.
Грег отворил металлическую кованую калитку, и они вошли в крошечный, вымощенный каменными плитами дворик. Высокая черная фигура внезапно метнулась к ним из-под пышного куста справа, задергалась, будто в нервическом припадке, и хрипло захохотала. Шибаев отскочил, хватаясь за пистолет, которого не было…
Грег тоже захохотал и закашлялся, сгибаясь пополам. С трудом выговорил между приступами смеха:
– Извини, Саша, забыл предупредить. Павлик подарил на Хеллоуин… мой сын. Капитан Кук на фотоэлементах. Я тоже в первый раз испугался, думал кранты, сердце не выдержит. Через две недели Хеллоуин, ну Павлик и принес. Мама велела, чтобы забрал этот кошмар назад. А папа сказал, что капитаном Куком можно пугать грабителей, если бы тут они были. А Юрка раз десять туда-сюда, туда-сюда… так он ему понравился. И мама разрешила оставить. Юрочка в нашем семействе – царь и бог.
