- Хорошо еще, если Дани гулял далеко от казарм...
- То-то и оно, что совсем неподалеку!
- Ma que! И вы оставили его на свободе?
- Да, приказав не выезжать из города и работать в мастерской, как будто ничего не случилось. Такие люди никогда не пытаются сбежать, Алессандро... Дани уверяет, будто направился в ту сторону машинально, только потому, что слишком много думал о берсальере... Хорошенькая прогулка - туда и обратно... Так что никакие клятвы, что он вернулся домой не позже половины второго, не помогут...
- Я бы все же отправил парня в следственную тюрьму.
- Это потому, что вы не знакомы с его сестрой!
* * *
Утром на перекличке, узнав от сержанта Фаусто Скиенато о смерти своего товарища Регацци, берсальеры застыли, словно увидели труп Нино собственными глазами. А потом по рядам пробежал ропот - простые сердца солдат возмущались содеянным, и никто даже не пытался скрыть огорчение. Сержант почувствовал, что очень скоро не сможет заставить подчиненных стоять по стойке "смирно", как того требует дисциплина в подобных обстоятельствах, и уже собирался всех отпустить, как вдруг сквозь ряды солдат прошел лейтенант Паскуале де Векки. При виде любимого за элегантность и спокойное изящество шефа все подтянулись, а лейтенант скомандовал:
- Вольно!
Потом он окинул дружелюбным взглядом простодушные физиономии подчиненных, в основном горцев.
- Вы все уже знаете о смерти своего товарища... о его несправедливой гибели, ибо ни один солдат не должен умирать таким образом... Поэтому мы обязаны всеми силами помочь полиции найти убийцу, если, конечно, преступление не совершил какой-нибудь случайный бродяга... Я прошу всех, кто был особенно дружен с Нино Регацци, зайти ко мне в кабинет. И мы вместе решим, каким образом помочь следователям.
Как только лейтенант ушел, солдаты, разбившись на маленькие группки, стали лихорадочно обсуждать кончину красавца берсальера. Сержант Скиенато разглагольствовал посреди небольшого кружка, в котором стояли капрал Мантоли и солдат Нарди, едва ли не самые близкие друзья покойного.
- Не понимаю, чего лейтенант ломает голову! - ворчал Фаусто. - Регацци умер, как очень и очень многие бабники. Когда парень бегает от блондинки к брюнетке, лжет одной, обманывает другую, то рано или поздно рискует заработать нож под ребра, и, пожалуй, в какой-то мере заслуженно...
Мантоли не выдержал. Отстранив товарищей, он вырос перед сержантом.
- Только последний подонок может позволить себе говорить такие вещи, сержант!
Неожиданный и явно нарушающий дисциплину выпад капрала на некоторое время лишил Скиенато дара речи. Наконец, взяв себя в руки, он подошел вплотную к Мантоли и сунул ему под нос свои нашивки.
- Как по-вашему, что это такое, Мантоли?
- Нашивки!
- А вам известно, что они означают, капрал?
- Что вы - сержант!
- Вот именно! Так вот, позволив себе обругать меня, как вы это только что сделали, вы взбунтовались против начальства! Я составлю рапорт и готов съесть со своей униформы все пуговицы до последней, если вас не разжалуют, Мантоли!
- Разжалуют или нет, а все равно никто не помешает мне утверждать, что только законченный негодяй может так отзываться о мертвых, и я готов повторить это хоть при самом полковнике! Посмотрим, чью сторону он примет!
Страстную речь капрала Мантоли сопровождал одобрительный шепоток. Сержант Скиенато понял, что ни у кого не найдет поддержки и, коли начальству вздумается узнать, как было дело, его поведение наверняка осудят. Поэтому он решил замять дело.
- Я всегда относился к вам с уважением, Мантоли... Мне известно, что вы были лучшим другом Регацци, и потому, я думаю, ваши необдуманные слова вызваны печалью. Только скорбь могла заставить вас забыть о дисциплине и уважении к начальству. Но впредь постарайтесь держать себя в руках, Мантоли, поскольку я не прощу вам больше никаких дерзостей! Ясно?
И, не дожидаясь ответа, сержант повернулся на каблуках. Больше всего его сейчас занимало, какую бы работу поомерзительней взвалить на непокорного капрала. И Скиенато заранее радовался мести. А Мантоли вместе со своим приятелем Нарди пытался понять, кто, за что и почему убил Нино. Нарди, вспоминая о любовных подвигах Регацци, проговорил:
- Видишь ли, Арнальдо, сержант, конечно, подлец, но все-таки, возможно, в какой-то мере он прав... Бедняга Нино и в самом деле малость перебарщивал... менял девчонок каждые две недели! Помнишь, как его застукали в кино и втроем учинили скандал? Если кто-то из этих красоток оказался злопамятнее прочих... А может, одна из тех, кто, по его милости, оказался в очень скверном положении. Ну, ты меня понимаешь... А, Арнальдо?
- Еще бы не понимать, Энцо! И, если хочешь знать, Нино в самом деле здорово влип, сделав девице ребенка...
- Santa Madonna! Ты уверен?
- По-твоему, я стал бы такое выдумывать, да?
- И Нино не хотел жениться?
- Нет... Ты ведь его не хуже меня знал... Ну какой из нашего Нино отец семейства?
- И как он думал выйти из положения?
- Сказал, что даст девице денег, сколько та захочет, лишь бы оставила его в покое.
- Денег? А где бы он их взял?
Тут капрал рассказал Нарди, как накануне в казарму явились два богатых синьора и дали Нино огромную пачку банкнот.
- Почему?
- Ну, знаешь, старина... Об этом они не сочли нужным мне сообщить.
- А Регацци?
- Слишком торопился...
- Не знаешь, эти деньги при нем нашли?
- Нет.
Они молча прошли несколько шагов, потом Энцо Нарди посоветовал:
- На твоем месте, Арнольдо, я бы рассказал об этом лейтенанту.
* * *
Комиссар Тарчинини, пытаясь умерить негодование помощника, терпеливо объяснял:
- Не стоит все-таки принимать меня за идиота, Алессандро! Стелла Дани самая очаровательная девушка, какую я когда-либо видел, не считая, конечно, моей Джульетты...
- Мать-одиночка! - презрительно хмыкнул инспектор Дзамполь.
И тут, быть может впервые в жизни, Ромео Тарчинини по-настоящему рассердился. Голос его зазвучал горько и жестко, а с лица исчезла привычная добродушная улыбка.
- Боюсь, я ошибся в вас, инспектор... Я принимал вас за упрямца, но в глубине души славного малого... А теперь вижу, что у вас, видимо, черствое сердце и недалекий ум! Зато ваша Симона становится мне все милее, и я от души скорблю о бедной девочке!
Алессандро попытался возразить, но комиссар заткнул ему рот:
- Помолчите, сейчас говорю я! Так вы смеете презирать несчастную девчушку только за то, что она поверила клятвам соблазнителя? А на каком основании, синьор Дзамполь? Кто дал вам право судить ближних? Кто позволил вам корчить из себя судью над невинными жертвами? Неужто вы всегда будете преследовать обиженных и беззащитных? Я надеялся избавить вас от неврастении - этого прибежища слабых душ - и вернуть вкус к жизни, но вижу, что тут и надеяться не на что: у вас низкая душа, Алессандро Дзамполь, а другую, светлую и чистую, не в моей власти вам дать!
Тарчинини встал.
- Пойду к Бенито Дзоппи и попрошу перевести вас куда-нибудь. Я не могу работать с человеком, к которому больше не испытываю ни доверия, ни уважения.
Слушая суровую отповедь комиссара, Дзамполь сначала хотел было возмутиться, но мало-помалу и слова, и удивительное преображение Ромео его тронули. Алессандро задумался и в конце концов признал, что, возможно, он и в самом деле не такая возвышенная личность, как ему хотелось думать. И, хотя самолюбие Дзамполя ужасно страдало, хотя манера Тарчинини вести расследование выводила его из себя, инспектор не мог не чувствовать странной симпатии к забавному, но доброму и честному веронцу. И, видя, что тот собирается уходить, Алессандро понял, что ему чертовски тяжко вот так, навсегда, расстаться с маленьким толстяком, наделенным огромным, как гора, сердцем. Инспектор в свою очередь вскочил и, не раздумывая, крикнул:
- Синьор комиссар!
Тарчинини уже поворачивал ручку двери, но, услышав этот отчаянный призыв, обернулся.
- Синьор комиссар... я... прошу у вас прощения. По-моему, я действительно идиот!
Ромео окинул Дзамполя критическим взглядом, и лицо его вдруг снова осветила улыбка. Подойдя к инспектору, он дружески обнял его за плечи.
- Ну нет, никакой ты не дурень, Алессандро мио! Просто ты разозлился на весь свет из-за своей любовной неудачи! Раз ничего не вышло с Симоной, ты вбил себе в голову, будто никогда не сможешь обрести счастье ни с одной другой. А это чушь! Что тебе сейчас надо, Алессандро, - так это найти девушку, к которой ты мог бы относиться человечнее, чем к той, а я стану крестным вашего первого малыша, и он получит имя Ромео.
Дзамполь улыбнулся. Поразительный тип этот Тарчинини: с ним волей-неволей уверуешь, будто мир прекрасен, люди добры и жизнь - очень стоящая штука.
- Спасибо, синьор комиссар, - растроганно пробормотал он.
- Да ну же, обними меня и забудем об этом!
Они упали друг другу в объятия, и, если бы в кабинет случайно заглянул посторонний, он наверняка счел бы, что служащие уголовной полиции Турина на редкость добросовестно следуют евангельской заповеди "возлюби ближнего своего".
