Домой он в тот день пришел за полночь. Пьянущий донельзя. Пришел и замертво бухнулся прямо на пороге. Мария его раздела, кое-как дотащила до кровати, с трудом подняла и уложила. Долго не могла потом уснуть. Наконец, уже засыпая, услышала, как Василий мелко хихикает во сне. Сон тотчас прошел. И она долго еще лежала с открытыми глазами…
Лето девятьсот семнадцатого выдалось беспокойным. Рабочие бастовали, кабаки были переполнены, какие-то чернявые люди, в бородках и пенсне, созывали на больших улицах и площадях митинги и призывали к свержению Временного правительства и передачи всей власти Советам. Каким таким Советам надо было передавать власть, Василий не понимал, но, попав на один из таких митингов, орал вместе со всеми:
— Даешь власть Советам!
Очевидно, он был громогласнее многих, а потому был замечен оратором, который, окончив речь и уже собираясь сесть в пролетку, подошел к нему и сказал:
— Я вижу, вы товарищ сознательный и политически подкованный. Приходите к нам в губком на Рыбнорядскую улицу. Меня зовут Григорием Олькеницким…
Василий вскоре пришел. Его снова признали сознательным и вручили пачку прокламаций, призывающих пролетариат «оставаться начеку» и, по велению Казанского Губернского комитета партии большевиков, «немедленно выступить на стороне пролетарской революции», которую «ждать уже совсем недолго». Чахоточный парень, что дал ему прокламации, велел раздать их «пролетариату Суконной слободы», на что Василий охотно ответил «ага», а явившись домой, пустил бумажки на растопку печи.
В сентябре месяце он еще пару раз заходил в Губернский комитет, здоровался за руку с тамошними партийными деятелями и получил от Григория Олькеницкого, которого по-настоящему звали Гиршей Шмулевичем, предложение вступить в партию большевиков, на что Василий снова охотно сказал «ага» и тихохонько ретировался от греха подальше.
А в октябре началось…
Фабрики и заводы стали закрываться. Суконка с самого утра гудела пьяными мужиками, затевающими драки с дубьем и кольями. Ночью по слободе стало опасно ходить: можно было запросто нарваться на нож, особенно чужакам, посещающим дома терпимости. За рупь в кармане, сапоги без дырок и крестьянский спинжак со штанами можно было запросто лишиться жизни. Земский сиротский дом, где Василий по-прежнему работал кучером, едва существовал, поскольку поставки продовольствия почти полностью прекратились, персонал, так и не дождавшись положенных выплат, стал потихоньку расходиться, лошадей нечем было кормить…
В конце сентября в лавках и магазинах не стало хлеба. Зато стихийные митинги возникали едва ли не на каждой улице.
В начале октября взбунтовались гарнизонные солдаты, отказавшиеся подчиняться своим командирам. Пьяных мужиков в городе значительно прибавилось. Равно как беспорядков и прочего хаоса.
Последняя декада октября загнала мирных жителей в дома: в городе начались перестрелки и самые настоящие бои. За городом на Арском поле гулко рвались тяжелые артиллерийские снаряды.
А потом власть перешла к большевикам. Но лучше в городе отнюдь не стало. Не работали почта и телеграф. Наглухо закрылись все банки. Лавки и магазины перестали торговать. Денег нигде не платили, с полок магазинов пропали продовольственные товары. И Василий недолго думая пошел в Губернский комитет записываться в солдаты.
Его направили в штаб Красной гвардии. Там у него было несколько хороших знакомых, в том числе и начальник штаба Иван Волков. Поначалу Василия записали в интернациональный батальон имени товарища Карла Маркса, квартировавший в здании городского женского Петровского училища на улице Вторая Гора. Потом, когда батальон был развернут в полк, роту из русских и татар, где служил рядовым Василий, вместе с артиллерийским дивизионом отправили на Южный фронт. Когда он прощался с Марией, глаза ее были сухие.
— Вернешься? — только и спросила она.
— Коли не убьют, вернусь, — пообещал Василий.
Как она будет тут одна с детьми, он не думал: обходилась же как-то с детьми в Риге без мужика, обойдется и теперь. Да и не время думать о посторонних, когда надо как-то устраиваться самому, чтобы не сдохнуть с голодухи. А в армии как-никак казенные одежда и харчи. А ежели с умом подойти, то и трофеями можно разжиться…
Воевал Василий справно. Ходил в атаки, убивал неприятеля, стойко держал оборону. Как обученный грамоте и пострадавший от царского режима — в зачет этому пошел год отсидки в арестантском отделении, — в восемнадцатом году он был возведен во взводные командиры. Числился у начальства на хорошем счету. Когда его взводу было поручено расстрелять двух дезертиров, охотно принял приказ к исполнению и самолично расстрелял из нагана одного из двоих беглецов с поля боя. Невольно поймал себя на том, что, когда нажимал на спусковой крючок, его вдруг объяла та же пьянящая сладость всевластия, какую он испытывал в кулачном бою в Казани на льду озера Кабан.
В девятнадцатом году во время наступления деникинцев под Харьковом Василий попал в плен. Назвался рядовым Василием Петровичем Комаровым, которого убили еще при отступлении с Донбасса. Белые расстреливать его не стали, подержали малость в сарае вместе с другими красногвардейцами, а потом определили к лошадям. Он старательно ухаживал за лошадками, которых действительно очень любил, мыл их, кормил. В конце девятнадцатого года, оценив его старательность, Василия поставили исправлять должность служки у одного поручика со странной фамилией Блярор, а когда Деникина разбили под Харьковом и город взяли красные, он бежал, прихватив с собой добро поручика.
В двадцатом объявился в Москве, куда стекалось много беженцев со всех концов России в надежде прокормиться. Поступил на службу ломовым извозчиком в транспортный отдел Центрального управления по эвакуации беженцев и пленных Наркомата внутренних дел. Выправил бумаги на Василия Петровича Комарова, красного командира и фронтовика, купил задешево (начальница транспортного отдела товарищ Макарова посодействовала через НКВД) на украденное у поручика добро дом под номером двадцать шесть на улице Шаболовке и вспомнил про Марию: в доме нужна была хозяйка. Испросив себе недельный отпуск, выехал в Казань. Нашел Марию, истощившуюся, унылую, пожелтелую лицом, и просто сказал:
— Вот, возвернулся… Как и обещал.
В тот же день собрали нехитрый скарб, взяли подросших детей, таких же молчаливых, как и сама мать, и двинули в Москву.
Василий, указывая на дом, когда они подходили к нему, не без гордости произнес:
— Мой.
Мария только едва заметно кивнула в ответ.
— Здеся теперь жить будете, чего по халупам-то мыкаться, — сказал он. И добавил со значением: — Говорил же я, что со мной не пропадете…
Глава 6. Если голодать, так всем!
Георгия Стрельцова едва ли не шатало от голода, когда он переступил порог Тверского отделения милиции. Да и куда было деваться окончившему полный курс мужской гимназии и бывшему вольнослушателю второго курса Археологического института Георгию Фомичу Стрельцову, когда институт закрылся, работы не было никакой, а за репетиторство оболтусов-гимназистов платили такие гроши, что не имелось возможности купить и полфунта ржаного хлеба, что стоил двенадцать тысяч рублей за фунт. А в милиции набирали на постоянную работу, обещали выдавать паек и хорошую зарплату.
Начальник уголовно-следственной части принял его если и не с широко распростертыми объятиями, то весьма охотно: грамотные и образованные сотрудники в милиции были ох как нужны! В основном в милицию шли из деревень, стремясь закрепиться в городе. Немало было и таких, кто просто хотел получить заветное удостоверение, чтобы поправить собственное благополучие. Должность Стрельцову никакую поначалу не дали: прикрепили в качестве агента-стажера к молодому агенту уголовного розыска Николаю Осипову. Коля был всего-то на год старше Жоры, но уже успел многое: и на фронте сражаться против Врангеля, и в партию большевиков вступить, и принять непосредственное участие в раскрытии дел банды латышей, которыми руководили воры-рецидивисты Донатыч и Кнабе.
Дело было громкое.
Банда подламывала казенные склады с мануфактурой, что было весьма лакомым куском до наступления эпохи НЭПа. Для начала в одну из долгих московских ночей банда Донатыча и Кнабе дерзко обнесла склад Центросоюза, связав сторожей и пригрозив им оружием. Награбленное — нити, ткани и пошивочную фурнитуру — вывезли на четырех доверху нагруженных подводах. Рано утром хищение было обнаружено. Приехавшая милиция допросила сторожей, но чего-либо конкретного по банде установить не удалось, кроме одного: налетчики переговаривались между собой на каком-то непонятном языке. Поначалу решили, что это была «блатная музыка», иначе — уголовный жаргон. Но когда один из сторожей повторил запомнившееся ему слово «атвэртс»[3], которое произнес один из налетчиков, ломавший замки, появилась версия, что это «работали» латыши. Кое-какие ниточки к банде появились, когда агенты задержали на одном из московских базаров торговца, продававшего катушки с нитками, что были украдены со склада Центросоюза. Однако торговец, кроме мужчины, продавшего ему нитки оптом, никого более не знал и к банде никакого отношения не имел…
