Феликс Калязин сидел у себя в кабинете и навскидку подсчитывал понесенные после визита омоновцев убытки. Несколько «случайно» разбитых видеокамер, разгромленная монтажка, два поломанных ребра молодого оператора, не вовремя подвернувшегося под руку бойца в камуфляже. Истерики сотрудниц, сердечный приступ пожилого звукотехника, обморок редактора Милы Миловской. Моральный ущерб подсчитывать было бессмысленно. Калязин удивлялся, что сам он жив и здоров, это с его-то сердцем! Командир отряда принес Феликсу свои извинения. Посоветовал даже, куда следует обращаться с претензиями. Душевный командир попался «Невским берегам»! Знал, подлец, что там, куда он Калязина послал, претензии не принимаются, а все беззакония прикрываются волшебной фразой: «в интересах государственной безопасности». Здесь даже акционеры могущественные будут в тряпочку молчать. Но какова Александра! Такую свинью подложить! Что на нее нашло? Никогда она раньше запретной зоны не переходила. На грани балансировала, но со власть имущими не ссорилась. Гордыня, что ли, взыграла?
Глава «Невских берегов» нажал на кнопку селектора.
— Наташа, Барсукова у себя? — спросил он хрипло.
— Сейчас узнаем, Феликс Борисович, — ответствовал тоненький всхлипывающий голосок. — Она в редакции новостей.
Калязин хмыкнул, испытывая смешанные чувства. Десять минут тому как со студии убрался ОМОН, а Александра Барсукова, похоже, экстренный выпуск новостей готовит. В то время как он, руководитель канала, не решил еще, стоит ли последние новости народу сообщать.
— Пригласи ее, — попросил он секретаршу. — И чего-нибудь покрепче мне принеси. Типа водки.
Селектор жалобно пискнул, что, вероятно, означало адекватное восприятие распоряжения.
Александра Николаевна Барсукова вошла в кабинет руководителя канала через двадцать минут после того, как Калязин выпил первую стопку «Финляндии».
— Снимаешь стресс? — вместо приветствия поинтересовалась она. — Как настроение?
— Сообразно течению жизни, — усмехнулся Феликс. — Ощущаю себя где-то на ее обочине. Ты собираешься руководить каналом на пару со мной или вместо меня?
— Ни то, ни другое, — как ни в чем не бывало отозвалась Саша. — Извини, что я не посоветовалась с тобой. Я просто растерялась от его наглости.
— От чьей наглости? Командира ОМОНа?
— Да нет, командир как раз был предельно вежлив, — засмеялась она. — Извинялся, когда меня обыскивали его ребята. Бр-р-р! Я про представителя администрации, который вовсе никакой не представитель. Нету такого господина Панина в городской администрации. Панич есть, Паньков есть, а Панина нет.
Феликс молча наполнил свою стопку и выпил. Саша смотрела на него по-прежнему светло и с обожанием. Он помолчал еще немного, а потом произнес:
— Ты ведь знаешь, я человек мирный. Очень не хочется ни с кем воевать.
— Мне тоже, — кивнула она. — Но если тебе войну навязывают?
— Ты хочешь сказать, что эта акция — всего лишь повод?
— Нет, я так не думаю, — сказала она. — Но если плясать под их дудку, не лучше ли сменить профессию? Я в менты пойду или стрингеры, ты, наверное, в режиссеры сериалов.
— Я в кормящие отцы пойду, — проворчал Калязин. — Это дело мне больше по душе. Что было на кассете, которую они изъяли?
— Ужастик областного масштаба, — ответила Саша. — Эпидемия гриппа с сопутствующими симптомами. Ничего сверхсекретного или оскорбляющего чье-либо достоинство. Я в толк не возьму, почему они так взбеленились. Подумаешь — пару синих лиц в телевизоре показала бы…
— Синих лиц? — растерянно спросил Феликс.
Саша вкратце пересказала ему новоладожский «ужастик». Калязин задумчиво пожевал губами.
— Понять их можно… — пробормотал он. — А в Питер эта зараза еще не перекинулась?
— Работаю, — кратко сообщила Саша. — Вроде бы пока нет. Я ведь почему хотела сюжет в эфир пустить, Феликс… Понимаешь, людей скрутила какая-то неведомая болезнь. Квалификация тамошних врачей не позволяет им установить диагноз, не говоря уже о выборе лечения. Больные там просто лежат и медленно угасают. Значит, что нужно делать? Вызывать специалистов, комиссию какую-то создавать, консилиум. Средства, в конце концов, дополнительные предоставить. Может быть, зарубежных эскулапов пригласить. Но ведь ничего этого не делается, как будто бы проблемы вовсе не существует. Люди там все тихо перемрут, и администрации города и области вздохнут свободно. У меня создалось впечатление, что все идет как раз к этому. Может быть, демонстрация сюжета их как-то встряхнула бы…
— Что теперь говорить… — вздохнул Калязин. — Материал-то изъяли.
— А если бы нет, ты рискнул бы пустить его в эфир? — спросила Саша, в упор глядя на своего босса.
— Если может помочь только эфир, конечно, — кивнул он. — У тебя остался дубликат материала?
— Даже если бы тебе пригрозили карами земными? — Саша словно не заметила вопроса Феликса.
— Девочка, — возвестил вдруг Калязин громким голосом. — Ты даже не представляешь, сколько раз мне грозили карами. И какими. И ничего, живу.
— Да… — осторожно проговорила Александра. — Но теперь у тебя сын…
Лицо Калязина разгладилось, но всего лишь на мгновение, пока смысл Сашиных слов не проник в сердце.
— Не знаю… — пробормотал он. — Ради сына я душу дьяволу продам.
— Конечно, — кивнула она. — Конечно. Послушай, Феликс, ты не мог бы сделать мне одно одолжение?
— Какое? — насторожился он.
— Уволь меня, пожалуйста. За нарушение дисциплины, за неподчинение, придумай формулировку сам. И объяви об этом в новостях. Желательно, сегодняшних.
— У тебя после налета рассудок помрачился? — поинтересовался Калязин. — Они тебя стукнули? Голова не болит, не кружится?
— Не болит и не кружится, не стукнули, — улыбнулась она. — Я хочу донести свою информацию до общественности. Но так, чтобы канал и его руководство были к этому непричастны. Кто их знает, на какую пакость они еще способны?
— Они же не бандиты… — растерянно проговорил Калязин.
— Оно, конечно, так, — сказала Саша. — А Валерке Братищеву два ребра сломали. Бандиты, между прочим, не стали бы этого делать, не разобравшись. Уволь меня, пожалуйста.
Лицо Феликса приобрело жалкое выражение.
— Саша, — промямлил он. — А может быть, ну его к черту… Что тебе так приспичило? Пусть сами разбираются.
Саша посмотрела на него с грустью и тяжело вздохнула.
* * *
Если оглянуться на биографию Саши Барсуковой, то можно сказать, что по-настоящему она никогда ничего не боялась. Даже в детстве. Спасибо за это, конечно, в первую очередь родителям, которые никогда не пугали своего крайне своенравного и непослушного ребенка ни бабой-ягой, ни пьяницей с мешком, ни грозным дяденькой-милиционером, ни домовым под кроватью. Да и глупо было бы пугать чем-нибудь дочку, у которой папа сам был дяденькой-милиционером и мог защитить ее от всякой реальной и выдуманной нечисти. Саша с самого раннего детства знала, что никакие бандиты и хулиганы не посмеют ее обидеть. Эта уверенность, видимо, энергетически распространялась на окружающих, поэтому обидеть ее почти никто никогда и не пытался. В детстве она с гордостью садилась в милицейскую машину, довольно поглядывая на испуганных малышей, которые никак не могли привыкнуть к тому, что Сашку Барсукову таким образом забирают из детского сада домой. В общем, всю свою жизнь Александра Барсукова ощущала за собой крепкий и надежный тыл, благодаря которому страху в ее душе места не оставалось. В детстве ее могли защитить папа и мама, позже — старшие друзья, а еще позже — чувство юмора и уверенность в себе.
Поэтому чувство страха было для Александры новым и непривычным. Оно появилось после того, как в помещение канала ворвались грубые парни в камуфляже, стали заламывать руки ни в чем неповинным сотрудникам, обыскивать личные вещи и крушить аппаратуру. В тот момент она одновременно ощутила бессильную ярость и унизительный трепет перед силой. И впервые испугалась за собственную жизнь. Именно по этой причине она не набросилась на двухметрового омоновца, когда тот разбил очки их страшно близорукого звукотехника. Очень хотелось вступиться. Но она представила, что следующий удар кулака обрушится на ее лицо, и не двинулась с места. Было больно, стыдно, гадко. Но Саша не шелохнулась даже тогда, когда грубые руки стали старательно ее обыскивать. К чувству страха и стыда примешивалось чувство вины. Ведь это по ее милости здесь бесчинствовали и унижали.
Сидя за рулем автомобиля, а потом в ярко освещенном зале парикмахерской, она задумалась о ближайших перспективах. То есть пыталась ответить себе на банальный общечеловеческий (а не только русский, как думают некоторые) вопрос: что делать? Первое решение, об увольнении, было принято ею правильно. Она надеялась, что Калязин понял ее. Если они собираются воевать с ней, то пусть канал во главе с Феликсом будет в стороне. И без того ему досталось. Они собираются воевать с ней… Но собирается ли она воевать с ними? Вот что нужно было решить в первую очередь. Для того чтобы сказать себе «да», необходимо преодолеть в себе страх. И это, призналась себе Александра, было самым трудным во всей этой истории. Чувство самосохранения — нормальное человеческое чувство. Но им одним, похоже, не обойдешься. Тем более в этой игре — или войне? — где не видишь лица своего противника, не можешь заранее угадать всех его приемов. Информационные войны с элементами кулачного боя…
