Я спустил курок.
Фигурка Току Ёсидзавы в объективе аппарата давно уже оставалась неподвижной. Только при каждом ударе прибойной волны женщина будто ещё больше горбилась, крепко сцепив свои маленькие, загрубевшие на крестьянской работе руки, и всё вглядывалась в отливающий тусклым блеском морской простор. Против солнца выражения её лица было не разобрать. Может быть, она ещё и плакала, подавляя громкие рыдания.
Саваки оторвался от видоискателя и посмотрел на стоявшего рядом местного участкового. Пожилой участковый откровенно скучал и явно хотел поскорее вернуться восвояси. Скучал он не без оснований. В его понимании дело было закрыто уже неделю тому назад. Просто молодой человек покончил с собой. Случай был вообще не для полицейского расследования. Однако то, что он открыто этого не высказывает, а только строит кислую мину, свидетельствует о том, что, наверное, у этого участкового неплохой характер.
Саваки достал из кармана пачку сигарет, предложил полицейскому. С моря дул сильный ветер и всё время гасил огонёк зажигалки. Наконец, повернувшись к ветру спиной и держа руки лодочкой, они умудрились прикурить.
— Вы не могли бы поподробней рассказать, как был обнаружен труп, — попросил Саваки.
Рассказ участкового был не слишком интересен. Местные рыбаки, собираясь поутру выйти на лов, обнаружили на берегу выброшенное волнами тело утопленника. Вот и всё. Внимание Саваки привлекла одна странная деталь: в руке покойника была зажата игрушечная обезьянка. Эту обезьянку, как значилось в протоколе, тоже приобщили к личным вещам, взятым на хранение в полицию.
Швырнув окурок в сторону моря, участковый сказал, вопросительно наклонив голову:
— Я что-то не понимаю. Ну зачем корреспонденту из Токио тащиться сюда, аж до побережья Японского моря, на другой конец острова, ради такого нестоящего происшествия?
— Меня редакция направила, — коротко ответил Саваки.
Что ж, полицейскому, возможно, это происшествие и впрямь казалось не стоящим внимания. Но есть люди, которые так не считают. Именно потому, что такие люди есть, он, Саваки, и приехал сюда из Токио. Однако объяснять всё это участковому он не собирался.
Имя покойного юноши было Синкити Ёсидзава. В Токио, как и многие молодые люди, он перебрался три года назад в поисках работы из деревни, затерянной на холодном северном острове Хоккайдо. Работал в химчистке неподалёку от Асакусы. Вполне нормально работал. И репутация этой химчистки в округе была вполне приличная. Рассказывали, что он ежемесячно перечислял деньги матери, оставшейся на Хоккайдо.
В один прекрасный день этот двадцатилетний юноша вдруг ни с того ни с сего отправился в путешествие и покончил с собой на побережье в районе Хокурику.[4]
Саваки собирался предпринять нечто вроде корреспондентского расследования. Он хотел выяснить обстоятельства прежней жизни юноши незадолго до самоубийства, чтобы понять, что подтолкнуло его к роковому шагу. В сущности, эту работу ему не спустили сверху в редакции, а дали по его собственной просьбе. В газете руководство не слишком приветствовало многочисленные публикации на такие типичные темы, как школьные разборки и самоубийства, но надеялось, что на сей раз этот инцидент в «глухой дыре» поможет пролить свет на проблемы молодёжи из провинции, приезжающей на поиски работы в города. Правда, пока было ещё неясно, разрастётся ли тема до масштаба большой социальной проблемы.
Саваки снова посмотрел на Току Ёсидзаву. Сорокасемилетняя женщина, потерявшая единственного сына, по-прежнему сидела вперившись в море.
Сделав несколько фотографий Току, когда та забирала в полицейском участке личные вещи сына, Саваки взял в руку лежавшую среди прочих вещей игрушечную обезьянку.
Такие игрушки часто продают в ночных дежурных магазинах. Стоит она ровно пятьсот йен. Если завести её, покрутив винтик, обезьянка начинает бить в металлические тарелки. Поскольку она побывала в море, винтик заржавел. Тем не менее стоило его покрутить, как обезьянка стала громко бить в свои тарелки, раскачивая при этом головой вперёд-назад. Посреди царившей в комнате тишины этот трезвон казался особенно неуместным, и Саваки поспешно прижал игрушку рукой.
— Что, ваш сын любил эту игрушку? — спросил Саваки.
Току слабо повела головой из стороны в сторону, повернув к нему своё чёрное от загара лицо.
— Сынок мой ведь был уже не ребёнок. Да он и в детстве такой был самостоятельный, серьёзный…
Конечно, в двадцать лет это был уже взрослый юноша. И, наверное, как говорит мать, человек он был серьёзный. Но ведь факт, что умер он, зажав в кулаке эту игрушку. Саваки отпустил руку, и обезьянка, ещё трижды звякнув тарелками, наконец замерла.
— Я никак не могу понять, — промолвила Току, опустошённым взором глядя на обезьянку, — почему же он всё-таки решил смерть принять и меня одну оставил на свете?..
— Я тоже хотел бы это знать, — ответил Саваки.
Среди личных вещей Синкити, кроме этой обезьянки, ничего особо интересного не было: раскисшая от воды пачка сигарет, около пяти тысяч йен наличных денег в кошельке да спичечный коробок с названием гостиницы, который и привлёк внимание Саваки. Гостиница-рёкан японского типа называлась «Химэюри». По словам участкового, находилась она всего в нескольких минутах ходьбы.
— Давайте-ка наведаемся в гостиницу, — предложил Саваки, обращаясь к Току, и с тем вышел из участка.
Узкая дорожка вилась вдоль берега моря. Ветер, похоже, задул сильнее, и в море волны показывали белые клыки. Нигде не было видно ни людей, ни рыбачьих лодок. Саваки, привыкший к видам ласкового моря у побережья залива Сагами в окрестностях Токио, никак не мог освоиться с этим угрюмым и мрачным зимним морем у побережья Хокурику. Если бы, паче чаяния, он решил расстаться с жизнью, то сюда бы уж, во всяком случае для этого, не приехал. Почему же тогда молодой человек по имени Синкити Ёсидзава выбрал именно это место, чтобы свести с жизнью счёты?
Саваки оглянулся на Току, которая от него отстала.
— Что, здешнее море похоже на то, что у вас там, на Хоккайдо?
— Как-как? — с недоумённым видом взглянула на него Току. — А, да у нас возле Уторо море уже заледенело всё, — тихо ответила она.
Саваки дальше Саппоро выезжать на Хоккайдо не приходилось, и он плохо представлял себе, где находится это Уторо. Если судить по тому, что сейчас там уже всё покрыто льдом, наверное, это какая-то деревенька на берегу Охотского моря. Току прямо на его вопрос не ответила, но её ответ был тем не менее по существу. Значит, ей самой и Синкити, должно быть, открывались виды бурного моря ещё более сурового и угрюмого, чем это.
Гостиница «Химэюри» оказалась массивным деревянным строением в старинном стиле. Снаружи тянулся большой навес для защиты от снега, отчего в вестибюле было темновато. Саваки поморгал глазами, всматриваясь в администратора, который вышел к ним навстречу.
Администратор помнил Синкити Ёсидзаву.
— Как же, тот господин с игрушечной обезьянкой! — воскликнул пожилой низкорослый администратор.
В уголках губ у него играла улыбка — наверное, в связи с тем, что двадцатилетний молодой человек забавляется с игрушечной обезьянкой. Это ему казалось смешным. Саваки вспомнил, что тоже задал себе этот вопрос, когда впервые увидел обезьянку: почему всё-таки юноша так дорожил этой детской игрушкой, что хотел сохранить её при себе и после смерти?
Администратор достал журнал регистрации постояльцев. Синкити Ёсидзава останавливался здесь под собственным именем и прожил неделю. Почерк был не слишком красив, но иероглифы написаны ровно и правильно. Току, склонившись к странице журнала, долго всматривалась в запись, оставленную её сыном, потом подняла голову и попросила:
— Вы не могли бы показать комнату, в которой мой мальчик жил?
Дежурный позвал горничную, чтобы та проводила посетительницу. Саваки тоже хотелось увидеть комнату, но он решил, что Току лучше будет пойти одной, и остался с администратором, чтобы расспросить его, чем здесь занимался Синкити в последнюю неделю своей жизни.
— Он, как приехал, так сразу же письма разослал, — сказал администратор.
Вот как? Письма? У Саваки заблестели глаза. Если вдруг там было завещание, то, может быть, выяснится причина самоубийства. Но вот вопрос: как добыть эти письма?
— Всего было три письма. Он меня попросил, и я их сам отнёс на почту, — добавил администратор.
— Значит, три письма?
Саваки всё больше и больше приходил к убеждению, что там было предсмертное послание, но, как ни странно, мать никакого письма с завещанием не получала.
— Всё я отправил экспресс-почтой. Как он просил.
