— Я все думал, пока ждал тебя, что будет, если оно попадет… Сюда, — глухо выпалил Антон, когда обе его ладони остановились в самом низу живота, там, где вены и жилы сходились в один тугой узел. Он медленно облизал губы и шумно сглотнул. — Весь извелся, пока размышлял. А потом еще… Тоже думал…
— И как думал? — поинтересовался Богданов, перехватив запястья Горячева и фиксируя их в подвешенном состоянии. Флакончик с маслом остался коротать одиночество на раковине. — Руками? — Лев звучно ухмыльнулся на Антонов заторможенный кивок. Сколько бы времени ни прошло, а Богданов все еще чувствовал себя неудачливым путником, что заплутал в жгучих песках пустыни. И вот, стоя перед источником с чистой серой бездной, он понимал: сколько ни пей из него, никогда не сможешь утолить жажды. Мысли от нее затуманивались, но Богданов говорил четко и вкрадчиво: — Нагреет кожу. Кровь прильет, ощущения обострятся. И, наверное, все станет приятнее.
Еще одна медленная улыбка растянула Богдановские губы, а за ней последовали действия: Лев отпустил Антона, сдернув с него штаны и, когда те безвольно рухнули на пол, встал на ткань одной ногой, чтобы они с Горячевым могли переступить этот незначительный барьер. Богданов надвигался неминуемо, как гроза в летнюю жаркую ночь, как лавина — на вскрикнувшего альпиниста, как кошмар — на труса, и настиг Горячева быстрее, чем тот смог осознать. Сначала его спина мягко встретилась с дверью в ванную, с грохотом отворяя ее, затем всего Горячева Лев неспешно вжал в стену.
— Проверим? — облизал пересохшие губы Богданов, собирая излишки масла со своего тела и бесцеремонно запуская руку в Горячевскую промежность. Пальцы мазнули по стволу члена, но целью были яички. Антон тут же нервно оскалился, закрыв глаза. Задышал часто. Не соврал — видно было, что в ожидании он доводил себя. Лев мог предположить наверняка, что при этом Горячев так и не разрешил себе оргазм: он возбудился стремительно, реагировал ярко, почти болезненно. Крепко держась за плечи Льва, Антон одним полушагом раздвинул бедра и требовательно покачивал ими, отзываясь на гладящие прикосновения. А через полминуты еще одна ухмылка искривила черты лица. Горячев тихо рассмеялся:
— Ух, блядь…
Богданов любил ладонями и пальцами, словно всегда был слеп. Словно на его глазах ранее оседала тяжелая черная повязка, подобная той, под которой он однажды нашел Антона. Именно поэтому Лев теперь тайно обожал смотреть Горячеву в лицо, когда ласкал его, но не сегодня. Сегодня он развернул Антона, прижал щекой к стене и властно придавил собой. Горячев танцевал в руках, извивался ужом, шипя от удовольствия и муки — ведь после пряного масла страстный зуд между бедер стал еще назойливее.
— И что ты делал там своими руками? — шептал Богданов на ухо Горячеву, вжимаясь тому в ягодицы. Собственное средоточие давно обрело уверенное желание, Богданов метил членом в ложбинку между. — Расскажи, — Лев отстранился, а рука прошлась по провалу позвоночника, пальцы осели на ямочках крестца, одарив их массажем. — Как скучал?
— Вот так, сука… — заныл Антон в ответ, взбрыкивая. Руки Горячева были свободны, и он не упустил возможности воспользоваться этим, нырнув одной вниз и сжав себя. Ребра ходуном заходили от облегченных, блаженных вздохов, локоть двигался в том же ритме. Лев ухмыльнулся, но быстро отнял у Горячева любую возможность к самоудовлетворению — заломал руки так, чтобы одной своей держать две Антоновых у него за спиной. Пальцы Горячева крепко обняли давящую сверху ладонь. Он уперся лбом в стену, поджимая одну ногу в муке.
— Хорошо, а теперь не будешь! — хохотнул Богданов.
— Лев! Господи… Ну подрочи… Сам потрогай… Блядь, да ты не представляешь, на хуй, какой это пиздец! — требовал, уговаривал Антон. Богданов знал, какое это ощущение, а потому только тихо смеялся. Горячев попытался вырваться, но на каждое усилие Лев отвечал встречным. Рискнув два раза, Антон понял, что сегодня его по-доброму никто не выпустит, — и сдался. Только бормотать не перестал: — Я же так по твоим рукам скучал… Хочу твои руки, Лев…
Богданов хмыкнул, но мучить Горячева не перестал: все наглаживал бока и спину. Масло на коже Льва давно впиталось, и даже поверхностное жжение поутихло, оставляя место причудливому послевкусию. Собственное желание сформировалось окончательно, тяжелый член ладно ложился и скользил меж Антоновых ягодиц, от каждого медленного толчка выделяя предсемя. Было приятно, дурманило, но не приносило удовлетворения, словно голодному псу дали только понюхать сочного мяса. Львовская ладонь забралась Горячеву на грудь, задевая и терзая меж пальцами сосок.
— Ну так вот они, руки, Антон, — нарочито непонимающим тоном удивлялся Лев. — Или как-то не так?
— Нет… Член… Там хочу руки… — сквозь зубы процедил Антон.
Губы Льва нашли желанные шею и плечи. Богданов целовал и пощипывал зубами кожу, изучая пальцами давно знакомое тело: низ живота и бедренные косточки, ягодицы и иногда мошонку, жестоко обрывая движение руки. Горячев тихо стонал и матерился, шептал что-то бессвязное. Спустя минуты издевательств и бесплодной борьбы он, причудливо мешая злость и соблазн в голосе, выпалил:
— Ладно… Ладно. Хочешь узнать, как я по тебе скучал? М?..
— Хочу.
Лев в повисшей тишине различал резкие выдохи, влажное движение губ — противоборство смущения и безумия, которое вытесняло разум тем быстрее, чем сильнее становилась жажда.
— Этими пальцами, — Горячев шевельнул ими, медленно расслабив, а затем снова крепче сцепив замок на ладони Льва, — я растягивал себя… думая о том, как ты трахнешь меня, когда придешь… Ты же сегодня сбил себе весь режим ночной работой, да, Лев? Я знаю, как напряжено тело, когда перепахал… Как нужно разрядиться… Готовил тебе подарок. А знаешь, как ломает, когда ты не даешь мне всего сразу?.. Нет… Я так ждал… Я тоже хочу расслабиться…
Последние слова Антона сошли на шепот, охрипли в наглой усмешке. Он повернул буйную голову, косясь на Богданова через плечо. Того окатило кипятком, но не выдать своего возбуждения Лев не смог; он ощутил, как скрутило внизу живота, плоть вздрогнула, а мокрое пятно под собственной головкой расплылось пуще прежнего. «Засранец», — зашептал Богданов, отстранившись, и свободной рукой направил член. Антон запрокинул голову, заныл чувственно — как и всегда, остро реагировал на близость и, казалось, воспринимал момент слияния еще до того, как он происходил. Вот только ничего не случилось. Никакого разрешения, никакой вспышки; легкий толчок — и головка соскользнула раз, другой… Горячев только вздрагивал немного да уводил бедра. Ягодицы, маня скульптурным рельефом, были крепко напряжены, а вместе с ними — и вход. Пришла очередь Антона издеваться. Лев чувствовал, как он подпускал, позволял прижаться, ощутить раскрывающееся отверстие — но тут же замыкался, не давая проникнуть даже на дюйм. Богданов почти обиженно фыркнул, разозлился, требовательно дернул Горячева за руки, но это не принесло никакого результата.
— Вот так значит, да? — заворчал Лев, навалившись теснее. В масленой речи четко читались издевательские нотки. — Ну тогда, Антон, извини, у меня есть только одно место. И, поверь мне, ты еще взмолишься, чтобы я отстал, верно?
Лев соскользнул рукой вниз. Его любовь была упрямой. Настолько, что хотелось встряхнуть, сбить всю спесь, забрать, завладеть, выдернуть и кокона противоречий и оставить только чистую эмоцию, только чувство. Богданов был аккуратен: обвивая пальцами член Антона, он почти не задевал головку, быстро и ритмично двигался по стволу. Горячев сразу же обмяк, снова напрягся и снова обмяк, давя смешанные со стонами смешки. Бедра его разъезжались. Решительные ласки для изнывающего тела почти не оставляли возможности ни поймать удовольствие, ни приблизиться к оргазму. Поэтому очень скоро Горячев поменялся в голосе — стал отчаяннее, пронзительнее. Из-за того, что Антон все еще старался сжиматься, он усиливал внутреннее давление — и Лев почувствовал, как тонкая нитка смазки опустилась, прилипнув к пальцам, как запульсировала плоть; Горячев задом терся о Богданова с каждым жадным, отчаянным рывком в погоне за удовольствием. Больше скапливалось его, набухало внутри таза, больше становилось агрессии. Рыча и всхлипывая, Горячев пытался освободиться, хотя бы подчинить себе безжалостную руку, а потом и увильнуть от нее, и уже даже не пряный жар был тому виной, но тщетно.
