Здесь было тихо и малолюдно, пол устилала зеленая ковровая дорожка, у стен стояли антикварные стулья и диваны из дворцовой коллекции, а массивные двери кабинетов украшали солидные медные таблички с именами и званиями руководителей одного из величайших музеев мира — заместителей директора и начальников основных отделов.
Старыгин миновал несколько кабинетов и остановился возле двери, на которой красовалась табличка: «Александр Антуанович Габсбург-Зеленовский».
Должность Александра Антуановича указана не была. Все заинтересованные лица и без того знали, что он является одним из заместителей директора музея, но вот функции, им исполняемые, были настолько многочисленными, туманными и неопределенными, что уместить их все на небольшой табличке не представлялось возможным. Для простого перечня понадобилась бы огромная плита, размерами не уступающая знаменитому розеттскому камню.
Одно было всем достоверно известно: Габсбург-Зеленовский лучше всех в Эрмитаже, а может быть, и во всей стране разбирался в вопросах геральдики.
Старыгин постучал в дверь.
— Антрэ! — донеслось из кабинета. — Входите!
Дмитрий Алексеевич толкнул дверь и вошел.
Ему прежде случалось бывать в кабинете Габсбург-Зеленовского, поэтому он не слишком удивился представшей его глазам картине.
Кабинет знаменитого геральдиста представлял собой узкое, как рукав пальто, помещение, с единственным окном, выходящим на Неву. Все стены этого помещения были увешаны рыцарскими щитами и разнообразными гербами. В свободные места кое-как были втиснуты шлемы с забралами и без них, а также мечи, копья и другие образцы средневекового холодного оружия. Кое-что из рыцарского арсенала было свалено на письменном столе и даже прямо на полу. Размещенным здесь оружием можно было бы оснастить целую средневековую армию или отряд крестоносцев, отправляющийся на завоевание Святой земли.
Сам хозяин кабинета, маленький, тщедушный и удивительно подвижный человечек, едва просматривался за своим обширным столом. На голове его красовался бархатный берет с пером.
— Дмитрий Алексеевич, батенька! — Габсбург-Зеленовский вскочил, выбежал из-за стола и бросился навстречу гостю. — Чем могу быть полезен? Читал, читал про ваши похождения!
— Здравствуйте, Александр… Антуанович… — пролепетал Старыгин, удивленный таким бурным приемом. — Я к вам, собственно, с одним маленьким вопросом…
— Всегда рад! — выпалил хозяин кабинета и потянулся к Старыгину для рукопожатия. Дмитрий Алексеевич вскрикнул от боли — на руках у Габсбурга были железные рыцарские перчатки.
— Ах, извините! — воскликнул тот, порывисто сбрасывая перчатки на пол. — Задумался, знаете ли! Так с каким вы вопросом?
— По части геральдики…
— Вы наконец-то заинтересовались историей своего рода? — Габсбург бурно обрадовался. — Давно пора, батенька, давно пора! Нужно знать своих предков! Я вам охотно помогу! Вы из каких Старыгиных будете — из костромских или из тверских?
— Честно говоря, не знаю… и вопрос у меня другой. Вот этот герб… — Дмитрий Алексеевич протянул хозяину кабинета тщательно выполненный рисунок.
— Одноглавый орел, решетка… — пробормотал Габсбург. — Ну, тут двух мнений быть не может — это герб Нарышкиных! Нарышкины — старинный русский дворянский род, известный с середины шестнадцатого века. Из этой семьи происходила вторая жена царя Алексея Михайловича Наталья Кирилловна, мать Петра Великого. Это вам любой школьник скажет!
Старыгин понял, что придется ему идти в бывший дворец Нарышкиных, что стоит на набережной Фонтанки.
Казимир Болеславович Пауцкий, уныло сгорбившись, сидел в своем кабинете и листал секретный блокнот. В этом блокноте понятными только ему значками были записаны адреса перспективных старушек, имена обеспеченных клиентов, а также все значительные поступления в его магазин и цены, по которым ему удалось сбыть свои находки. Если бы этот блокнот попал в руки дотошного налогового инспектора… да ровным счетом ничего бы не произошло, потому что никакой инспектор ничего не понял бы в этих записях! Действительно, разве можно догадаться, что, к примеру, цепочка букв и цифр «78АПРЭВ3» обозначает, что ампирное бюро красного дерева эпохи Александра I было продано банкиру Вайсмюллеру за тридцать тысяч евро?
Уныние Пауцкого объяснялось просто: в последние месяцы поступления в его магазин неуклонно сокращались. Все реже ему удавалось раздобыть что-нибудь действительно ценное. То ли запасы интересного антиквариата действительно истощились, то ли рядовые граждане поумнели и сами находили покупателей на свои семейные ценности, но доходы Казимира Болеславовича неуклонно падали.
Вдруг на столе у него зазвонил телефон.
Пауцкий встрепенулся, как паук, почувствовавший по вибрации нитей, что в его паутину угодила крупная питательная муха. Он снял трубку, поднес ее к уху и равнодушным голосом протянул:
— Слушаю!
— Это Болеслав Казимирович? — донесся из трубки приглушенный голос — непонятно даже, мужской или женский.
— Казимир Болеславович! — поправил Пауцкий. Он давно привык к тому, что его имя и отчество бесконечно перевирают, и не раздражался по такому незначительному поводу.
— Ах, извините! Это Надежда Васильевна из жилконторы. Вы просили сообщить, если умрет та старушка… ну, вы помните, из семнадцатой квартиры…
Пауцкий не помнил. Он засопел, пытаясь сообразить, о какой старушке идет речь, но в голове вдруг образовалась странная звенящая пустота. Что же это? На память он прежде не жаловался…
— Напомните, пожалуйста, адрес!
— Пятая Советская улица, дом десять, квартира семнадцать… Олимпиада Никитична Друцкая… она скончалась сегодня утром, и я первым делом звоню вам, как обещала… вы уж меня не забудьте… я — женщина небогатая…
Из трубки понеслись сигналы отбоя. Пауцкий торопливо листал свой заветный блокнот, пытаясь найти квартиру на Пятой Советской — и не находил ее.
Однако упускать такой случай было никак нельзя, особенно если учесть аристократическую фамилию преставившейся старушки.
Он поднялся, надел свое черное пальто, взял палку и крикнул в коридор:
— Михаил, едем на раскопки!
Семнадцатая квартира оказалась на пятом этаже, а лифта в доме, разумеется, не было. Впрочем, Пауцкий был сухощав, подвижен и вынослив и поднялся по крутой лестнице на одном дыхании. Чего нельзя было сказать о тучном Михаиле, который едва поспевал за хозяином, громко пыхтя и вытирая пот с жирного затылка.
Наконец они оказались перед нужной дверью. Пауцкий собрался было позвонить, но тут увидел, что дверь немного приоткрыта.
Это, несомненно, значило, что его ждут и что тот, кто его ждет, не желает поднимать шум, не хочет привлекать к их разговору постороннего внимания.
Пауцкий такое желание понимал и одобрял.
Он толкнул дверь и проскользнул в прихожую. Михаил, отдуваясь, проследовал за ним.
Прихожая была неказистая.
Обыкновенная, прямо скажем, прихожая — вешалка, на которой болталось потертое старушечье пальтишко, довоенная этажерка, где пылилась стопка пожелтевших газет и журналов «Работница». На стене над этажеркой висел выгоревший календарь за восемьдесят шестой год прошлого века с репродукцией картины Поленова «Московский дворик».
Ну, в конце концов, не ожидал же он, что прямо в прихожей увидит красное дерево и карельскую березу!
Пауцкий пересек прихожую, не снимая пальто, и вошел в комнату.
Комната была интересная.
Она была погружена в полумрак и обставлена странной, мрачной мебелью — исключительно черное дерево, инкрустированное бронзой и перламутром. По стенам висели темные портреты суровых стариков и красивых, но удивительно мрачных женщин. Пауцкому показалось, что все они уставились на него с откровенной неприязнью и подозрением.
Странный вкус, подумал Казимир Болеславович. Но и на такие депрессивные вещи найдется покупатель. Вот, например, известный сатирик Развесов обожает все мрачное и унылое…
Пауцкий сделал шаг вперед… и только тогда увидел, что в глубине комнаты, у задернутого плотной шторой окна, в глубоком кресле черного дерева сидит женщина.
Из-за царящего в комнате полумрака он почти не видел ее лица.
Впрочем, свет нисколько бы ему не помог, поскольку женщина была закутана в черное шелковое покрывало, из-под которого блестели только черные, пронзительные глаза. В довершение всего у ее ног на ковре лежала огромная черная собака.
Казимир Болеславович невольно вздрогнул. От представшей перед ним картины веяло каким-то потусторонним холодом. Он покосился на Михаила. Рыхлый телохранитель явно перетрусил: он жался к дверям и пугливо оглядывался.
Впрочем, сам Пауцкий был человеком практичным и решительным и ни в какую мистику не верил. Он вспомнил детскую страшилку: «В черном, черном городе есть черный, черный дом. В черной, черной комнате сидит черный, черный человек…»
