Павел Шестаков - Давняя история

Брусков усмехнулся снисходительно:

— Нет, мы стараемся уйти от стереотипов. Нераскрытый случай! Ведь есть и такие?

— К сожалению, в Греции все есть.

— Прекрасно! Расскажите.

— Зачем?

— Не исключено, что на публикацию появится отклик, который вам поможет.

— Не исключены и другие, отрицательные последствия…

— Игорь Николаевич! Не ожидал я от вас такого консерватизма.

— Виноват, с годами приучаешься взвешивать возможные результаты своих поступков. Дайте подумать, Валерий. Мои случаи не развлечение для читателей… Скажите-ка лучше о себе. Судя по вашему процветающему виду, вы на своем месте, а это главное. Давно вы удрали в Москву?

— Третий год.

— Между прочим, когда вы работали здесь, не надоедал ли вам некий Курилов? Он, кажется, печатался у вас в газете, — спросил Мазин на всякий случай.

— Еще бы! Я его прекрасно помню. Любопытная личность. Не без способностей, но мозги полностью набекрень. Когда он писал по заданиям, получалось неплохо, во всяком случае, хлестко, и, сдув пену, можно было печатать. Но как только доходило до самодеятельности, под пеной не оказывалось ни капли.

— Пива?

— Даже кваса. Хотя он был убежден в обратном. И считал себя писателем. Как-то случилось, что я один в редакции умудрился с ним не разругаться. И он одарил меня доверием. Прислал в Москву повесть, вернее, рассказ, длинный, затянутый. Понятно, пришлось завернуть, и с тех пор о Курилове ни слуху ни духу…

— Но вы сказали, что способности у него есть…

— Не для серьезной вещи. Ужасно крикливо, подражательно. Какой-то компот из Бестужева-Марлинского, Гофмана и Кафки. Все выдумано. А чем он заинтересовал вас?

— Меня постоянно кто-нибудь интересует. Как и вас.

— Профессионально?

— Ну, не делайте далеко идущих выводов, Я тоже считаю, что Курилов человек книжный. Больше склонен к воображению, чем к действию. Как он назвал свою повесть?

— Сейчас вспомню… Кажется, «Рулевой». Нет. Но что-то морское, хотя в повести ни строчки о море. Да! «Вахтенный» — вот как.

— Почему? О чем рассказ?

— Своего рода фантасмагория. Нельзя понять, что происходит на самом деле, а что мерещится рассказчику. Какой-то матрос, один на палубе стоящего в порту корабля. Ночь. Он наблюдает людей, проходящих мимо, и воображает разные истории, якобы происходящие с этими людьми.

Мазин больше не торопился. Он даже потянулся к брусковскому карандашу, взял его в руки и поочередно выдвинул цветные наконечники с пастой:

— Солидная вещь!

— Громоздкая. Производит впечатление.

— Не помните, что наблюдал вахтенный?

— Игорь Николаевич! Вы это серьезно?

— Вполне. Но не для печати. Договорились?

Брусков поколебался.

— Для вас я другое что-нибудь подберу. А то плагиат получится. Помните, у Чапека? Поэт оказался свидетелем преступления. «О шея лебедя, о грудь, о барабан, о эти палочки — трагедии знаменье!» Таким он запомнил номер машины. Не исключено, что и Курилов наблюдал нечто интересное на набережной.

— В самом деле. Там речь шла о преступлении.

— Ну вот.

Брусков покачал головой:

— Увы, у меня, как и у поэта, осталось весьма смутное представление о деталях повести, а они-то вас наверняка и заинтересовали бы.

— Не исключено.

— Тут провал. Преждевременный склероз.

Валерий горестно прикоснулся к ранним залысинам.

— Вспомни, что можешь.

— Кажется, вахтенный видит пару — мужчину и женщину. Он чувствует, что судьба их будет трагична, пытается остановить их, предостеречь. Они не слышат его и уходят. Потом появляется преследователь. Вахтенный и его пытается остановить, но это невозможно, потому что преследователь — сама судьба, рок. Он понимает это позже… Сделано по-ахинейски, как бы два слоя. Вахтенный сначала воспринимает все реально и почти пошло: пара — элементарные любовники, преследует их какой-то ревнивец, а потом оказывается все это символами, даже сам вахтенный — символом бессилия предотвратить беду. Короче, ни в какие ворота это не лезло.

Жизнь научила Мазина не обольщаться случайными удачами. Частенько они улетучивались, испарялись при первой же основательной проверке. Не следовало и здесь спешить с выводами.

— Жаль, Валерий, что ты не запомнил подробностей…

Так закончилась его встреча с Брусковым, и тот отбыл в Москву, увезя в плоском чемоданчике блокнот со словами Мазина, к которым Брусков собирался прибавить еще нечто от себя, наивно полагая, что лучше знает, что именно должен Мазин сказать читателю и что этого читателя заинтересует, а Мазин предвидел такую правку и был огорчен, но не особенно, так как не считал возможным растрачиваться на подобные огорчения. Да и компенсировала их та небольшая удача, которой, несмотря на всю осторожность, он считал то, что узнал о Курилове.

Однако комиссару об этом сказать он не решился, а предпочел посоветоваться с Трофимовым:

— Хочу, Трофимыч, провериться на твоем легендарном чутье.

Трофимов к чутью относился серьезно и на шутливый тон не откликнулся. Он выслушал Мазина внимательно, сказал:

— Если говорить, Игорь Николаевич, всерьез, тут есть что-то.

Разговор этот происходил в служебном буфете. Мазин знал склонность Трофимова заходить в буфет в конце дня, когда там народу поменьше и можно спокойно перекусить, не стоя в очереди. По характеру своему инспектор не терпел суеты и неизбежных разговоров о футболе, о погоде или о новом фильме, что прокрутили недавно в клубе. В отличие от большинства сослуживцев Трофимов не испытывал необходимости разрядиться, перекинувшись парой слов на далекую от деловых соображений тему. Наоборот, сурово избегал всего, что отвлекало от служебных забот. Для него они были не в тягость, как и заботы домашние. У Трофимова было трое детей, частенько побаливающая жена и не лучшие квартирные условия, но никто ни разу не слышал его жалоб.

— Младший мой приболел, — говорил он, — полночи на руках его таскал. Здорово орет постреленок!

И при этом улыбался, вызывая недоумение: чему ж тут радоваться?

— Хорошо орал. Зло. Значит, одолеет болячки.

Трофимов методично перепиливал тупым ножом кусок жесткой холодной печенки, которую он обильно смазал горчицей.

— Считаешь, есть?

— Да, поговорить с Павличенко стоит, может, и прояснит что.

— Где ж его взять?

— Поискать.

— Слово это — «поискать» — Мазин отметил. Трофимов всегда резко отрицательно относился к работе, которую считал бесполезной.

— Чувствую, что тебя заинтересовала эта история.

— А вас?

— Меня тоже. Не верится в случайного забулдыгу. Чем-то тут иным пахнет, а, Трофимыч?

Трофимов ответил коротко, пережевывая печенку:

— Подлостью пахнет.

— Пива выпьем, Трофимыч?

— Теплое, наверно, — произнес инспектор уклончиво. Пива ему хотелось, но лимитировал многосемейный бюджет. Мазин взял две бутылки и стаканы, принес, поставил на столик:

— Ты прав, тепловатое, но ведь сейчас не жарко.

И разлил пенящееся пиво по стаканам:

— Не уточнишь ли мысль насчет подлости?

Собственно, он знал эту трофимовскую теорию — преступник или дурак или подлец. Зло творят оба, но один по недомыслию, по простоте, а скорее по пустоте душевной, другой же — сознательно, хитро. К дуракам Трофимов относился снисходительно («перетряхнуть мозги, глядишь, и человеком окажется!»), и они это чувствовали, по-своему Трофимова любили и частенько, отбыв положенное, сохраняли с ним добрые и очень полезные инспектору отношения. К подлецам же он был суров и брезглив, мучился, если обстоятельства мешали довести дело до конца, и никогда не откликался на заигрывания, людей в них не признавал.

Мазин смотрел на вещи шире, не упрощал, видел, как сплошь и рядом укрывается за простотой жестокий умысел, и как неумна, простодушна бывает подлость, но и у него были свои симпатии и антипатии, и одни дела вел он спокойно, решая поставленную задачу, четко выполнял служебный долг, другие же захватывали нечто неподотчетное министерству, причиненное зло не давало покоя, оскорбляло, вызывало собственную боль. И здесь он готов был согласиться с Трофимовым — таксе он испытывал всегда, когда сталкивался с расчетливой подлостью.

— Помешала девка кому-то.

— Кому?

— Похоже, что Мухину.

Мазин не сомневался в ответе. Кому же еще? За нынешним обрюзгшим, подержанным Мухиным угадывался недавно еще мужчина волнующий, увлекающий, не чета своим бледным однокашникам. И влюбиться Татьяна могла именно в него. И привязаться. И помешать браку с другой… Все это не принадлежало к неразрешимым тайнам и загадкам. Другое представляло трудность, и оба они понимали это, прихлебывая теплое пиво.

— Да, похоже, что Мухину. Но мог ли он?..

— Убить?