— Эдичка, не надо.
— Подожди, всё это серьезно…
— Эдичка!
— Яна, ты не понимаешь…
— Эдичка!!
Она уже закончила монтаж и стояла около машины. Яна лихорадочно искала способ эту лишнюю и в чем-то даже душную сцену спустить на тормозах, переключить Эдичку на что-нибудь другое — шарила какой-нибудь предлог, по возможности не чересчур обидный, неожиданную реплику, что-либо еще. К сожалению, кроме набившего оскомину маньяка, в голову ничего не приходило, к тому же вся эта сомнительная тема была вроде бы исчерпана. «Вот и весь маньяк, — сама себя передразнила Яна. — Очень жаль, что — весь, слишком быстро кончился, — как бы в скобочках подумала она, — лучше уж маньяк, чем влюбленный Эдичка, раз влюбленный Эдичка хуже, чем маньяк!» Очевидно, в результате не слишком вразумительного, нервного и утомительного объяснения в любви Яну тоже мал-мала заклинило…
(А что ей стоило тогда поговорить?)
Из двух известных зол Яну снова выручило третье. В самом деле, еще бы хоть чуть-чуть, и Эдичку пришлось бы жестоко окорачивать. Ситуация зрела, как фурункул, и вот-вот могла прорваться неприличностью — но по живому резать не пришлось. К припаркованному рядом с «неотложным» транспортом представительному «мерседесу» (к чему еще? ноблесс оближ, хоть и пошловато) в сопровождении двух молодых людей подошел Басмаев. С бодигардами Яна не так давно встречалась — кто-то Гарик, кто-то Стасик, кто есть кто не помнила, вприглядку так сойдет. Завидя посторонних, Эдичка умолк, а Яна вежливо со всеми поздоровалась — с охраной просто, с боссом как бы обозначив уважение. Басмаев ей приветливо кивнул, на Хазарова же глянул мимоходом, как на пустое место, еще раз — со значением — улыбнулся Яне и без лишних слов скрылся в «мерседесе».
Интермедия не заняла и одной минуты.
Машина уехала, Эдичка задумчиво молчал.
— Вы знакомы с ним? — спросил он наконец, и в его голосе прозвучало нечто непонятное, подозрительное, более всего похожее на ревность, до крайности Яне неприятное.
— С Басмаевым? Немного, — сухо ответила она. — По делу в основном, кое в чем у нас что-то вроде общих интересов. — Яна о своих каратеистских подвигах по давным-давно укоренившейся привычке не распространялась. — Тебя что-то смущает? — суше прежнего заметила она.
— Да… нет, не в этом дело… послушай, мне пора. — К сегодняшним Эдичкиным перескокам (сиречь заскокам) Яна как будто притерпелась, но очередной ее настолько озадачил, насколько, впрочем же, вызвал облегчение. — В другой раз… как-нибудь потом поговорим, когда-нибудь… увидимся еще. — Он криво улыбнулся. — Я пойду. — Эдичка действительно пошел, сделал шаг и на ровном месте оступился. — Что такое не везет! Черт, как по заказу… — Он с осторожностью попробовала наступить на подвернувшуюся ногу. — Вроде ничего, растянул немного… До свадьбы заживет… Ладно, я пошел, потом поговорим, еще увидимся…
Он опять странно улыбнулся — так, словно бы болезненно поморщился, — и теперь действительно пошел. Нелепый Эдичка!
Яна против воли задержалась, провожая Эдичку недоумевающим, встревоженным, удивленным взглядом. Что-то шевельнулась в ней, когда он тяжело, будто против ветра, хромал к своему копеечному «жигуленку» — сутулый, дерганый, изломанный какой-то, словно бы запутавшийся весь, как потертая марионетка в ниточках. Что — жалость, сожаление?
Вряд ли сожаление — во всяком случае, сожалеть о бывшем, следовательно — сбывшемся, Яна не хотела. Хорошо, что было; хорошо, что было хорошо. Эдик спрашивал, помнит ли она, как они когда-то познакомились. Яна помнила — просто познакомились, вместе учились в Медицинском университете. Общаться они начали курсе на втором, может быть — на третьем. Эдик был парнем спокойным и улыбчивым, внешне довольно привлекательным, на деле отзывчивым и доброжелательным. Вообще он Яне нравился, Эдик тоже ей симпатизировал — но тоже так, вообще, и ничуть не больше.
Впрочем, даже и такая неявная симпатия в безалаберные студенческие годы запросто могла бы обернуться мимолетной связью, — почему бы нет? — но как-то не сложилось. Неожиданно Эдик потерял отца (он рос без матери), унаследовал двухкомнатную «хрущевку» (в Купчине, кстати говоря) и столь же неожиданно женился. Брак был заключен скоропалительно, как скоропостижно его избранницей стала однокурсница по имени Наталия, и была она родом из какого-то Урюпинска, Жмеринки, Житомира, непринципиально. Тот очевидный факт, что Наталия выходила замуж за квартиру, Эдичка осознал только лишь тогда, когда вместе с ним в его крошечной «хрущобе» оказалась прописана и теща. Немного погодя тещу наполовину парализовало. Детей они не завели.
Окончив университет, Яна потеряла Эдичку из виду, но год спустя судьба свела их на этой «неотложке». На отделении оба доктора были новичками, это тоже их невольно сблизило. Воскресшая студенческая симпатия окрепла и вполне закономерно и естественно переросла в роман — роман служебный, необременительный, исключительным накалом неотмеченный. Никаких далеко идущих перспектив связь их не имела, по крайней мере Яне перспективы были не нужны. Да и Эдичка не смог бы развестись, не потеряв квартиру, но главное — по сути он один содержал семью, отличаясь в данном отношении упертой, возможно, превратно понимаемой порядочностью. Таким образом роман сошел на нет, правых-виноватых в этом не было; точно так же, как и начались, отношения естественно закончились.
Так что — нет, никак не сожаление. Хорошо, что было; хорошо, что было, но лучше — что прошло. Скорее всё же в ней шевельнулась жалость, причем не та сострадательная бабская жалость к измордованному жизнью мужику, от которой не слишком далеко если и не до любви, то точно до постели, а совсем другая, пожалуй, противоположная, обыкновенно оборачивающаяся безразличием, порой брезгливостью, частенько неприязнью. А жаль, Эдичка такого не заслуживал…
Да, лучше, что прошло.
Он не оглянулся.
Неожиданно для самой себя Яна чуть не хмыкнула: привычка высматривать во всем вторую, а то и третью сторону медали с иронической готовностью подсказала ей, что до сих пор столь своеобычно в нежных чувствах к ней никто еще не каялся — а это кое-что, можно утешаться. (Черт женщин разберет… ежели сумеет.) Отчего-то Яну зазнобило. Спохватившись, она взглянула на часы и с немалым удивлением увидела, что они уже вот-вот покажут шесть. Время пролетело незаметно. По-осеннему быстро вечерело, солнце скатилось за близлежащие блочные девятиэтажки, холодная сумеречная тень, накрывшая площадку перед «неотложкой», на глазах смурнела. Зябко поежившись, Яна вернулась в помещение.
Вечер прошел сравнительно спокойно. Страсти улеглись, все угомонились. Вздорных споров никто не затевал и разборок больше не устраивал. Накопившееся было напряжение, как перед грозой, особенным ничем не разрешилось — ну разве что одним до странности дурацким эпизодом, впрочем, незначительным и в каком-то смысле ожидаемым.
То скорее был не эпизод, а эпизодишко. «Подфартило» Яне, чему она не слишком удивилась. А чему ей было удивляться: давеча сама же чуть ли не накаркала, что после затяжного, почти беспрецедентного затишья с вызовами нужно ждать завала. И что Алиса при первой же оказии постарается ей крепко насолить, тоже можно было догадаться. Ну и невезение, конечно; не везет так не везет, даром что по мелочи, а сложилось именно по мелочи.
Стоило ей, как договорились, в полдвенадцатого ночи отпустить Калугина, начался аврал. Лившиц и Забелин в пять минут уехали, Яне оставалось только ждать, но не тут-то было.
— Машина 13–22, доктор Кейн, на вызов, — объявила Алиса Борисовна Цуцко, для пущего эффекта воспользовавшись громкоговорящей связью. — Повторяю, машина 13–22, «боли в сердце», доктор Кейн, поехали, — на всё отделение монотонно завела она. — Доктор Кейн, прошу вас не задерживать, вызов срочный, больному плохо с сердцем. Повторяю, машина 13–22…
Тот простейший, как амеба, факт, что машина 13–22, пользуясь привычным для Алисы суконным языком, имела быть в отсутствии, старшая сестра игнорировала с явным удовольствием. Вообще-то ситуация и в самом деле могла сложиться скользкая, было бы желание, а желание у Алисы было. Яне пришлось идти в диспетчерскую и пытаться что-то объяснить.
