Потому что я, русский дурень, чрезвычайно занят. Занят своей последней ролью. Чертовски приятной и забавной ролью.
Я самым нахальным образом влез в образ Ильи Ильича Обломова... А?! Хрестоматийный литературный персонаж, - но до чего же обаятельный, задушевный и напрочь же не современный, не отвечающий, так сказать, нынешнему духу времени. Новейшему душку-духу. Прагматическому, западническому, весело-хлестаковскому даже...
То есть разумом-то я понимаю: надо бы встряхнуться, разуть хорошенько глаза, продрать их от семидесятилетней социалистической спячки, аэробической зарядкой размять затекшие члены, наморщить, как подобает интеллигенту, свой широко обозримый лоб...
Я, господа хорошие, вероятно, сумел бы еще пару-другую энергетически заряженных русских глаголов припомнить с тем, чтобы предложение размахнулось аж!.. и поразить бы своей энергетической глагольной удалью и неутомимостью, но...
Но ей богу же, братцы мои, господа любезные, - неохота. Ну, вот неохота и все тут. И потом, - чего это ради я должен отнимать у вас зрение и ваше драгоценное время, которое в данный исторический момент все равно что наличные и возможно таки в чужеземных монетах.
Одним моим художественным глаголом, - который должен по художественным (пушкинским) законам жечь ваши оледенелые сердца, - меньше, а в итоге в натуральном выигрыше: одной монетой стало больше в вашей личной казне.
Демократическая, вернее, диалектическая закономерность, где меньше русского жгучего глагола, там больше звонкого и отнюдь не самоварного металла, на вид обыкновенного, желтого, червонного, и на ощупь-вес заурядного увесистого, но такого утонченного, изысканного для знатока. Знатока женских чар и прочих прелестей.
Да, милые сударыни, ведь все ради вас. Все эти демократические перетряски, переустройства все ради вашего благосклонного, ласкового, зовущего, предвещающего нечто непременно неземное взгляда...
Взять меня, - человека психически травмированного благополучной семейной уравновешенной жизнью, - чего такого неземного может посулить мне моя законная суженая, любовно глазея на меня своими такими привычными и родными?
Оказывается, может. На днях моя суженая мило заявила:
- Дорогой мой! Или ты начинаешь примерять роль, которая подобает истинному мужчине... Андрюшенька Штольц, вот идеал мужа! Или я даю тебе развод!..
Моя многолетняя единственная женщина дает мне, дурню, свободу...
Ура! господа хорошие. Слава демократии и ее демвождям!
Ура...
На следующее утро я пошел устраиваться в миллионеры.
1992 г.
РАССКАЗЧИК
(профессиональное)
Когда вдруг интересуются моей истинной, что ли службой, - я некоторое время мнусь, то есть этак конфузливо гмыкну, но все равно отвечу с не идущей моей грубоватой, грубо слепленной физиономии застенчивостью:
- Знаете ли... нынче я не служу. Нынче я просто сижу дома и, сидя за столом... служу. Я, знаете ли, - сочиняй рассказы. Да, вот именно, обыкновенно я сочиняю короткие рассказы. А затем, когда их будет достаточно для небольшой книжки, несу в издательство. Ну а затем обыкновенно жду... То есть обыкновенно жду месяца три. Затем звоню редактору отдела... Впрочем, это вам малоинтересно.
Если вдруг случается быть в гостях, то хозяйка меня представляет так:
- А это наш писатель, будьте знакомы...
А я тут же непременно наливаюсь конфузливым морковным соком, и после того, как в моей обыкновенной внешности пробуют отыскать что-то необыкновенное, что-то значительное, писательское...
И я что-то обыкновенное бубню, вроде:
- Ну, знаете ли... я сочиняю обыкновенные рассказы. Знаете ли, не больше, чем пол-листа. Сижу, знаете ли, и сочиняю, что в голову взбредет... Почему-то печатают. В Союз, знаете ли, писателей приняли. В Литфонд тоже, знаете...
И всем сразу становится легко и приятно, и никто не испытывает неловкости, ущемленности в моем присутствии, потому что оказывается: их познакомили не с писателем, а просто с обыкновенным человеком, который ко всему прочему не занимает никакой значительной должности, а как какой-то ненормальный сидит себе дома и сочиняет, что взбредет в голову...
И я тоже успокаиваюсь и перестаю наливаться вегетарианским соком. Я догадываюсь: эти милые простые люди думают сейчас так: "Уж рассказик-то сочинить я и сам не дурак! А напечатать... Да у этого типчика наверняка знакомства там разные. Вот дурака и печатают!"
И, знаете, мне лично по душе, что в данную минуту обо мне думают не очень, что ли прилично. Мне совершенно не нужно быть в центре чьего-то внимания. Я вообще никогда не стремился в людской эпицентр. Мое место в массовке. Мое истинное призвание в этой жизни всегда быть в толчее, в очередях, в общественном транспорте и прочем общедоступном.
Хотя надо признать, что нынешнее общедоступное скорее можно причислить или приравнять к тяжко доступному... Чтобы купить пакет молока, триста грамм масла, колбасы обыкновенной, от которой гордые кошки нос воротят, - знаете ли... И это-то в матушке-столице, в Москве...
Я же, грешным, делом все-таки не в большой обиде за себя лично, мне-то многого совсем не требуется, хотя жене, сынишке все-таки и полакомнее порою хочется перекусить, - я думаю, что нас, столичных обывателей, все-таки Бог наказал...
Ведь, по сути, столица-матушка во все советские годы никогда всерьез не бедствовала, не мерзла, не мыкала голода. И это-то в пору наилихих людоедских годин - Бог в лице Власти уберегал столицу россиян от житейского неудобья.
Все-таки массу-то неудобных проблем, - что нынче облыжно прижали столичных жителей, - прошлые-то жители не знавали. В недавние вроде бы по виду сытые годы столица-мать никого особо-то не обижала. Всяк сюда приезжающий обеспечивал себя почти всем необходимым: вкусным, носким, импортным и прочими ширпотребными изделиями.
А в деревенских сельмагах - шаром покати, один сиротский мышиный помет. В районе еще, куда ни шло: и сельдь ржавая, и комиссионные продуктишки, и горючие и смазочные (крема и помады) материалы.
Кто бывал или живал отпускником в российских деревнях, по первому взгляду диву давался: пусты напрочь сельповские прилавки, а хлеб мешками из района прут...
Но, отгулявши на вольготной сельской отпускной воле, вернувшись в столицу с отменно прибыльными прилавками, я в одночасье же забывал свое гражданское удивление-недоумение нераспорядительностью сельских властей, потому что забывался в ударном коммунистическом угорело авральном труде...
1990г.
РУССКИЙ ДУХ
(ностальгическое)
Да вот, нервы совсем стали ни к черту!
Глаза, понимаете, того... слегка на мокром месте. Некстати и в носу свербит. Щиплет и щиплет себе! Все равно что у дамочки истеричной и нежной из чеховской истории... Сдерживаюсь все-таки, креплюсь. А потому что жены конфузлюсь: как бы не застукала с носом сопливым и прочими слюнявыми сантиментами. При этом шмыгаю в точности по-мальчишески - и стеснительно, и глубоко дыша, и обиженно, а больше всего недоуменно. Почти искренне недоумевая на свои нежданные немужские водяные знаки...
И какова особенная причина сих влажных щепетильных знаков? А причина совершенно незначительная. Хотя, если быть наверняка правдивым, незначительность моего личного случая лишь подтверждает его редкость, как явления, как зримый факт моей теперешней жизни. Жизни, убиваемой перед мертвым телеэкраном.
А расхлюпался мой нос вот отчего.
Из телевизора прямо в самую душу изливается (такая редкая нынче) народная русская речь в прибаутках, частушках, песнях под разудалый или, напротив, раздумчивый, печальный разговор расписных гармоней.
И странно мне, что я такой насквозь городской, а нынче столичный обыватель, вдруг отчего-то взволновался, распереживался...
Или, в самом деле, нервы стали совсем ни к черту от этой перестроечной, демократической, суматошной, грязной и полуголодной жизни-житухи, а?
Прежде, в сносно-гастрономическую эпоху, я не ощущал в своей душе жгучей потребности прикоснуться к русскому, к русской речи, к русскому самодеятельному творчеству, - прикоснуться, приблизиться к этому всему через неживой экран.
Все это всегда существовало как бы при мне, и собственно не замечалось, не ощущалось.
Все это было растворено вокруг меня.
Я спокойно и вполне уверенно жил среди русского, веруя в неизбывность, постоянство, в непреходящую вечность всего моего, что прозывается русским духом. И отнюдь не советским, не социалистическим и не прочим малоосязательным всечеловеческим и хотя бы всепролетарским, - а именно тем волшебным пушкинским духом... Духом чрезвычайно земным, теплым, материнским, - родным.
А то, что этот дух называется русским - он и поныне зовется русским, - я стал понимать именно только сейчас.
И понимание, уразумение этого факта головою, а уж не только сердцем рождает в моей внимающей у телеэкрана душе смятение, тоскливые предчувствия и какую-то совсем уж детскую потерянность, сиротливость...
