— Поэтому все чепуха. Так не бывает, в тюрьмах не существует поощрений. Тебя могут чего-нибудь лишить, но никогда ничего не дают. Просто так ничего не происходит.
— Но так же произошло. Мы с тобой здесь.
— Вот это я и хочу сказать. Получается, что яйцо квадратное. Мне ясно только одно: связь с твоими вызовами к «Бурильщику».
— Я рассказал о них. Меня вызывали…
— Знаю. Делать полки.
— Так и было.
— Так и не было, — заявил Оскар. Потом он улыбнулся. Но я не спорю. Чем бы ты ни занимался, продолжай в том же духе. Может быть, в следующий раз нам дадут цветной телевизор и двух-трех малышек в придачу. Каждую ночь мы будем смотреть футбол и играть в прятки.
Тэгг откинулся на стуле и закурил сигарету.
— Итак, кое в чем мы добились успеха. Вы видите, что я могу выполнить обещанное?
— Я только вижу, что вы устроили мой перевод из отделения строгого режима.
— Совершенно справедливо. Тогда давайте продолжим.
Он открыл молнию плоского кожаного портфеля, достал
папку, положил ее на стол и раскрыл.
— Нам нужен человек. Мы думаем, что это именно вы. Мне необходимо убедиться в этом самому, потом убедить моих коллег.
— А кто будет убеждать меня?
Он усмехнулся, вынул из кармана очки и надел их.
— Это самое простое. Все понимают, что лучше жить на свободе, чем в тюрьме.
— Так речь идет об этом?
— Речь идет именно об этом. — Он посмотрел на меня сквозь очки. — Вижу, что теперь вы слушаете внимательно.
— Да, конечно.
Он посмотрел в досье и поменял местами два листка. — Я буду читать то, что нам про вас известно. Не все, конечно, только самое основное. Если вы меня не поправите, будет считаться, что все написанное — правда.
Я смотрел на него и пытался понять, куда меня втягивают. И как я буду выбираться, когда меня втянут. Это просто, подумал я, выберусь, когда захочу — просто встану со стула, выйду за дверь и вернусь в столярную мастерскую. Вернусь еще как минимум на пятнадцать лет в отделение строгого режима.
— Хочу сказать еще одно, — добавил Тэгг. — Мне не хочется угрожать… Насколько мне известно, «Бурильщик» вас предупредил о секретном характере наших разговоров.
— Он сказал не совсем так. Он велел держать язык за зубами, а то мне быстро заткнут рот.
Тэгг кивнул и продолжал.
— Если возникнет хотя бы подозрение об утечке сведений, все немедленно прекращается. Вас поставят в такое положение, что вы не сможете никому сообщить об услышанном. И «Бурильщик», и я будем отрицать, что я здесь когда-либо появлялся. Это вам понятно?
— Это мне понятно с самого начала.
— Вот и договорились. Тогда продолжим. — Он поправил очки и начал читать: — «Рой Такер. Родился 27 января 1942 года в Андерхилле, штат Западная Виргиния. Родители умерли. Сестра Инид живет в Торонто». Как она оказалась в Канаде?
— Ее муж не захотел ехать во Вьетнам, чтобы ему там что-нибудь отстрелили, и он отправился в Канаду. Сестра уехала с ним.
— Вы с ними поддерживаете связь?
— Нет. Связи я ни с кем не поддерживаю.
— Даже с сестрой?
— Особенно с сестрой.
— Почему? — поинтересовался Тэгг.
— Потому, что ее муж — зануда. Единственный умный поступок за всю его жизнь — это когда он рванул от призыва в армию. С первого дня знакомства с Инид он без конца внушал ей, какая ее брат сука. И она ему верит. Так что я могу обойтись и без них. Он всегда заработает свои десять тысяч в год, целуя в Торонто чью-нибудь задницу. Ее разнесет как корову, они заведут еще полдюжины детей, и пусть хоть сгинут — мне на них наплевать.
— То, что вы находитесь в тюрьме… ваша сестра с мужем…
— Вы имеете в виду нынешний срок?
— Да.
— Думаю, это отчасти связано. Она написала мне нудное, свинское письмо — дескать, ее дети не должны знать, что их дядя — закоренелый преступник, или что-то в этом роде. Но началось все гораздо раньше. Мать умерла, когда мне было двенадцать. Инид переехала к нашей тетке в Огайо. Отец удрал в Блуфилд с какой-то девкой. А я начал всем вокруг доказывать, какой я крепкий орешек. Я воровал все, что только мог, пил, дрался, грабил квартиры и попадал за решетку опять, словом, занимался разными делами. За восемь лет я в общей сложности провел на свободе год два месяца. Поэтому сестра с мужем и решили, что без меня им будет лучше.
— Вы сказали, что единственный умный поступок вашего шурина — отказ служить в армии.
— По правде говоря, у меня не было выбора. Меня арестовали в Уилинге за вооруженное ограбление, и судья позволил мне сделать выбор — три года в армии, или три года в тюрьме. Я выбрал армию. Если бы можно было вернуть время назад, я бы выбрал тюрьму.
Тэгг пристально посмотрел на меня и ничего не сказал. Потом он опять посмотрел в досье. — Никогда бы этого не подумал, судя по вашему личному делу. Образцовая дисциплинированность, высокая сознательность, снайпер высшего класса в вашем подразделении, за два года прошел путь от рядового до сержанта, три награды…
— Я отвечал взаимностью — это я умею, вижу, что в проигрышном положении. Если нужно, могу играть по любым правилам.
— Здесь сказано, что вы были серьезно ранены…
— Меня ранили в задницу, если это можно назвать серьезной раной. Множественные повреждения седалищной мышцы — так сказано в медицинском заключении. В удостоверении на орден Пурпурного сердца выглядит красиво, но рана была несерьезной. Намного лучше, чем если бы пуля попала куда-нибудь еще.
— После выписки из госпиталя вы имели право на увольнение. Однако вы отказались…
— Как бы не так. Это написано в документах; но на деле получилось иначе. Меня послали в госпиталь в Японию, и местный доктор решил сделать из меня человека. Звали его майор Эпплгейт. Он меня изрядно облапошил; но не могу сказать, что он мне не нравился. Это был молодой парень, думаю, немногим больше тридцати, но доктор — будь здоров.
А кроме того, со склонностью к миссионерству. Он твердо вознамерился спасти меня от преступной и свинской жизни. Когда рана затянулась и я мог сидеть не только на надувной подушке, Эпплгейт добился того, что я остался в госпитале санитаром, и меня не уволили. Получилось, будто я добровольно остался в армии, чтобы дослужить срок до конца. Поэтому все в госпитале считали меня каким-то дурацким героем. Обо мне даже написали в газете, которая выходила в медицинском центре. И я попался. Эпплгейт до того заморочил мне голову, что я решил, будто действительно могу стать другим человеком и заняться более полезным делом, чем сидение по тюрьмам. Последние восемь месяцев службы я провел у него. Половину времени я работал в госпитале по две смены. Меня это действительно увлекало. А Эпплгейт кудахтал надо мной, как курица. К тому времени он твердо вознамерился не только спасти мою душу, но и сделать из меня доктора. И, как я сказал, я даже поверил этому. Я вырвался из армейского демобилизационного центра, как бычок из вагона. Мне было двадцать шесть лет, и я держал весь мир в руках. Так, во всяком случае, мне казалось. Только получилось иначе.
— Что произошло?
— Вы знаете, что. Это написано в досье.
Вечером того же дня в столовой в очереди я стоял за Оскаром, а сзади меня подошли два парня из соседней камеры — приземистый подонок с грудной клеткой, как бочка, по имени Харли и рыжеволосый малый по кличке Небраска.
Харли был болтун. С того дня, как нас перевели из камеры строгого режима, он терзал нас своими разговорами и не умолкал ни на минуту. Можно было только понять смысл его нытья, но не отдельные слова. За спиной я слышал сиплый елейный шепот.
— …Тоже мне, нашелся красавец… видный плотник… хитрый парень… строгое заключение… но нашел себе кореша наверху… строгает, говорят, в кабинете надсмотрщика… зарабатывает себе побыстрее освобождение под честное слово…
Я повернулся, схватил его за воротник рубашки и за ухо и ударил головой о цементную стену. Он повернулся, пытаясь схватить меня руками, но я ударил его ниже живота, потом он упал, и я два раза ударил его в лицо.
Нас отправили в камеру без ужина. Когда дверь захлопнулась, Оскар сказал:
— Что с тобой стряслось?
— Ничего.
— Ничего? По-твоему, это ничего?
— День сегодня был тяжелый. Не хотелось слушать этого выродка.
— Как ты думаешь, переведут нас назад в старую камеру?
— А тебя-то за что? Ты ничего не сделал.
— Я ничего не сделал? А кто, по-твоему, держал Небраску, пока ты дрался с его подружкой?
— Но ты ведь всегда говорил — не такой ты дурак, чтобы драться.
— Я не дурак. Но не мог же я смотреть, как тебя исцарапают ногтями до смерти.
С Оскаром мы провели в одной камере два года, пока он не начал рассказывать о себе, пока в один прекрасный день он не разговорился.
