Испытывающий взгляд хорошенькой девушки несколько Виктора взбодрил, он ответил ей неясно скользнувшей улыбкой.
— А с тобой на каком языке говорить? — обратился Колмогоров к Куцерю, сразу ожесточившись. — Всё, милый мой, душеспасительные разговоры кончились. Уговаривать некогда, незачем… и просто уже некого. Кого мне уговаривать? Где этот человек, артист… лауреат, знакомая всем персона… афиша? Где он? Всё.
— Всё? — с некоторой претензией на вызов переспросил Куцерь.
Колмогоров запнулся.
— Шанс у тебя есть. Шанс — узенькая щелочка! Вот, что тебе осталось — щелочка. А на какой простор ты выходил… А!.. И говорить не хочу.
— Вы со Светланой, вы лучшей парой могли бы стать, — назидательно вставил Чалый.
Куцерь болезненно покривился. Проглянуло что-то высокомерное.
Надя слушала и озиралась с жадным, почти восторженным любопытством, понимая, что попала в средоточие балетных страстей.
— Это не для печати, — демонстративно вспомнил вдруг Колмогоров.
Надя поспешно кивнула, готовая обещать, что угодно, за самую возможность смотреть и слушать. А Куцерь бросил на девушку повторный взгляд, — похоже, он признал мелькавшее на телеэкране лицо.
— Если вы напишете об этом разговоре хоть строчку, — продолжал Колмогоров, опять поразив Надю неожиданной, ничем не оправданной нетерпимостью тона, — вы никогда больше не переступите порог моего театра.
Глубоко уязвленная, она метнулась взглядом между Куцерем и Колмогоровым.
Куцерь подобрался, забыв позу. Казалось, только сейчас лоботряс услышал нечто способное возбудить его воображение.
— Значит так. О премии за май молчим. Само собой. Делаю тебе, вот, при свидетелях, — кивок в сторону журналистки, — предупреждение.
Куцерь скривил губы в неком подобии усмешки.
— Что у него с головой? — спросила Надя среди тягостного молчания. Минуя Виктора как недееспособного участника разговора, она обращалась к Колмогорову.
— Что у тебя с головой? — делано удивился в свою очередь Чалый.
Вопрос, судя по всему, оказался не так прост.
— Да, что у тебя с головой? — подхватил Колмогоров.
— Ударился о штанкет. Нечаянно, — бесцветно произнес Куцерь.
— А за что его премии лишают? — продолжала выпытывать Надя, догадываясь уже, что ее приняли в компанию на роль необходимого по сюжету простака.
— За что тебя премии лишают? — опять удивился Чалый. Усевшись в стороне, у стены, он играл ключами.
Пытливый взгляд показал Наде, что красавец-артист, измученное, словно обескровленное лицо которого напоминало о мраморной бледности Аполлонов и Парисов, не находил в себе силы возмутиться.
— За что вас лишают премии? — спросила Надя как можно мягче.
— За то, что ударился о штанкет, — вмешался неожиданно Новосел. И когда Надя повернулась к нему в расчете на объяснения, небрежно оставил тему: — «Новые ведомости»… — припомнил он. — Послушайте, Надя, это ведь ваша газета в субботнем приложении… это вы опубликовали рассказ… «Психушка»?
— Вы читали? — всплеснула руками Надя, послушно, как чуткий партнер, сменив сразу и ногу, и ритм.
— И так проникся, что счел своим долгом показать газету Вячеславу Владимировичу, — отозвался Новосел, приглашая к разговору и Колмогорова.
— Ну, что вы скажете? — радовалась Надя. — Признайтесь, гениально! Я не знаю там… Бунин, Набоков, Пелевин…
— Кто это написал? Кто такой Зазиркин? — подхватил Генрих.
— Не знаю, не знаю! — возразила Надя. — Открытие.
— И заметьте, как просто! Ни слова лишнего!
— Зазиркин! Здрасте вам: Зазиркин! — весело озиралась Надя. — Господа, я собрала вас, чтобы сообщить пренеприятное известие: к нам прибыл гений. Инкогнито.
Надя смеялась. Сочувственное возбуждение Генриха убеждало ее, что она не ошиблась в тоне, хотя, может быть, и зря вопреки предупреждению помянула гения.
Надя посмеивалась, приглашая всех и каждого присоединяться к веселому трепу, но отчего-то уже и насторожилась. Она удивилась, когда обнаружила, как сильно, всем существом увлекающегося художника Генрих откликнулся на ее не лишенные лукавства замечания.
Чалый не видел газету и не понимал, о чем вообще речь, но ничему не удивлялся. С хладнокровием много всего испытавшего в искусстве и много передумавшего человека он не удивился бы даже и гению. Если бы таковой нашелся. Он верил, что существует немало талантливых никому не известных и закопавших себя людей. Он верил в талант и в скромность, как верят в редкую, известную по рассказам птицу.
На лице Куцеря, униженного самым предметом разговора, неумеренными восторгами по поводу какой-то дранной газеты, играла кривая ухмылка.
Колмогоров глотал лекарство.
— Сердце? — негромко спросил Чалый.
Колмогоров кивнул и запил таблетку глотком кофе.
— Может, воды?
— Гадость, — коротко, не желая распространяться, отозвался Колмогоров.
— А кофе? Кофе с таблетками. Ничего?
— Стимулирует. Наоборот, стимулирует.
Чалый покачал головой, но спорить не стал.
— Вячеслав, вы прочли? — обратился Новосел к Колмогорову.
Колмогоров полез в стол и достал вырезку — сложенный газетный лист с рассказом.
— Читал, — признал он наконец коротко.
— Вам не понравилось? — насторожился Генрих.
— Мне не понравилось.
Неприятно пораженный, Генрих держал возвращенную газету, как бы раздумывая, какое ей найти применение. Надя отлично Генриха понимала: равнодушная реплика балетмейстера горела у нее на щеках, как пощечина.
— Да ведь это, посмотрите, Феллини! — запальчиво воскликнула она. — Вы — творческий человек! Неужели вы не увидели?
Непривычная в этих стенах дерзость заставила всех смутиться.
— Это ж кино! Современное образное мышление! Вот это там: когда выходят на площадь. Все так увидеть — Феллини! — горячилась, не встречая возражений, Надя. — Уж это вы могли бы оценить — образное мышление?!
— Не люблю чернуху, — против ожидания вяло возразил Колмогоров.
— А вы, значит, как: искусство принадлежит народу?! — сказала Надя, подавшись вперед, чтобы убийственный шепот ее достиг ушей Колмогорова.
Колмогоров свел челюсти и потемнел, словно собравшись ответить резкостью, но промолчал. Он, казалось к общему недоумению, не находил слов.
— Всё имеет право на существование, — возразил он наконец как-то академически. — Мне это не близко. Вот и всё. Можно отдавать должное таланту и не принимать его.
— А что такое талант? Вы ж так и не сказали мне, что такое талант!
Колмогоров пожал плечами:
— Талант, между прочим, это созвучие…
— Чего с чем? — опять сорвалась Надя.
— Созвучие — способность создать мелодию из того, что чувствуют люди, — пояснил Колмогоров и, запнувшись, добавил: — Но звучит, впрочем, и ночной горшок. Тоже резонаторная емкость.
— Ночной горшок? — ошеломленным эхом откликнулся Новосел.
— А вы что: предпочитаете благонамеренную бездарность? — выпалила Надя.
Ее заносило. В душе она, конечно, помнила, что дерзит одному из самых влиятельных людей искусства, помнила и уже сейчас знала, какими невинными словами будет рассказывать потом приятельницам о своей потешной храбрости.
— Пустой разговор, — замкнулся Колмогоров.
Наступило молчание. Надя звякнула ложечкой в чашке, где осталась одна гуща. Колмогоров глянул на забытого посреди кабинета артиста, которого пора было отпустить.
— Может, и правда, ночной горшок… — протянул Новосел, преодолевая себя.
— Генрих, — оборвал его Колмогоров, — я что попрошу: займите гостью, покажите театр, мастерскую, а я — всё. Через двадцать минут репетиция.
Мгновение Генрих смотрел, будто не понимая. А Надя, наоборот, вскочила.
— Вячеслав Владимирович, — виновато сказала она на прощанье. — Я все напишу, как вы сказали.
Колмогоров неопределенно кивнул.
— Володя… — повернулся он было к Чалому.
Но Куцерь, который не раз уже переменил позу, который опирался рукой на спинку стула, как ничем не связанный, готовый расслабиться человек, который примерился было сесть, но раздумал, — Куцерь нервами ощущал разлитое в скуке ненужных слов унижение.
— Да, господин художник, покажите гостье зеленую женщину, — сказал он вдруг, резким движением дернул шляпу, чтобы нахлобучить ее на обмотанную бинтом голову, не преуспел в этом, и повернул к выходу.
— Куцерь! — крикнул Колмогоров.
Однако артист уж не мог остановиться, не смазав эффекта.
Дурное несогласие, что-то склочное и бестолковое растекалось по коридорам театра. И Надя, и Генрих не считали возможным как-либо поминать и тем более обсуждать задевшую обоих выходку Куцеря, но прежнего удовольствия в их отношениях уже не было.
