– А так вот и смею! Дело-то очевидное, так околесицу нечего нести; будем напрямки говорить…
– Ваше сиятельство! – вбежала испуганная Настя. – Его сиятельству графу Михаилу Андреевичу худо!…
Софья, бледная от волнения, только махнула рукой.
– И вы осмеливаетесь мне это говорить? – подступила она к Коноплянкину.
– А отчего же и не говорить, ежели язык дан? – ответил тот, нагло, с победным видом откидываясь на спинку кресла. – Вы-то, боярыня, благодарствовать меня должны за то, что я к вам пришел, а не прямо в Сыскное, а вы разные кислые слова…
– Вам что нужно? Денег? – чуть не кричала Софья. – Так ничего вы не получите, ничего!
– Напрасно-с! Большие хлопоты для вас выйдут, – хладнокровно заметил Коноплянкин. – Слышите, супруг, кажись, вас зовет…
– Софья, Соня! – донесся издалека глухой, страдальческий стон. – Софья, приди… Худо мне!
Графиня даже не услыхала его.
– Идите и доносите, кому хотите, доносите! – крикнула она Коноплянкину. – Но помните, о вашей попытке к шантажу будет сообщено властям. Я этого так не оставлю! Вы воспользовались тем, что мой муж – болезненный, нервный человек, и явились, думая, что ваше мошенничество легко удастся? Ну, нет! Вы со мной имеете дело, я – не граф… Идите, доносите!…
– Это что же? Последнее ваше слово будет?
– Последнее мое слово: вон, негодяй! – и Софья энергичным движением указала на дверь.
– Что же? Тогда прощенья просим! – пробормотал Сергей Федорович. – Вот она, доброта-то моя! Не понимают люди! – Он пошел, но в дверях остановился. – Вот что, графинюшка: сгоряча ты все это наговорила, молода ты очень и сути не понимаешь…
– Вон! – крикнула опять Софья, и в ее голосе послышались истерические нотки.
– „Вон“, „вон“! Чего заладила-то? Слышал уж я это „вон“ твое, – пробурчал Коноплянкин, – давно нужно уйти, да жаль… И графа твоего жаль, и тебя жаль… С покойным батькой твоим я приятелем был, так милость тебе даю. Буду три дня ждать. Граф-то твой знает мою чайную… Пусть завернет по старой памяти. А три дня пройдет, не прогневайся, сообщу, куда следует. Чего вам, убивцам, потакать? А затем, ваше сиятельство, желаю всяких благ! – и Коноплянкин вышел из гостиной.
– Да что же это такое? – прошептала Софья, растерянно оглядываясь вокруг. – Ведь нитка по нитке до всего доберутся… Все откроют, все погибнет! Не откупиться ли, пока есть время? Он сказал, что будет молчать три дня… Скорее к Станиславу… что скажет он… – Она нажала кнопку звонка и приказала вбежавшей Насте: – Карету скорее закладывать!
– Ваше сиятельство, к графу пройдите! – обрывающимся голосом воскликнула та. – Худо им! Боюсь я… как бы помереть не изволили! Так их этот мужлан напугал…
– Хорошо, я пройду… Распорядитесь поскорее экипажем!
Графиня быстро прошла в спальню.
Там, на постели со сбитым и измятым бельем, запрокинув голову, лежал Нейгоф. Он был очень бледен; его глаза были приоткрыты, и из-под век виднелись желтоватые белки. Грудь высоко вздымалась, но дыхание было короткое, прерывистое.
– Что же тут? – взглянула на мужа Софья. – Заснул… Не нужно только беспокоить, пусть спит… Я скоро вернусь и привезу с собой доктора.
Она уехала.
Переполох
Графиня Софья отсутствовала недолго. Она не нашла дома Куделинского, не ожидавшего ее вторичного посещения, оставила ему записку и возвратилась домой, захватив с собой Марича.
– Что, Настя? – испугалась она, увидев бледное, искаженное ужасом лицо горничной. – Что, граф проснулся?
– Его сиятельство… граф… хрипнули, потом совсем замолкнуть изволили…
– Что же? Опять заснул? – тревожно спросила Софья, бледнея.
– Какое-с заснули! – прорыдала та. – Совсем не дышат! Боюсь…
– Марич? Слышите? Пойдемте скорее!… – крикнула графиня и бросилась в спальню мужа. Марич, коротенький и толстенький, поспешил за нею.
В дверях Софья остановилась и в ужасе отпрянула.
Нейгоф, страшный своим спокойствием, своей неподвижностью, лежал с широко открытыми, немигающими глазами. Немой, но выразительный укор застыл в неподвижном взгляде. Нос заострился, щеки ввалились, рот был полуоткрыт, руки беспомощно раскинуты на постели.
– Марич, Марич! – закричала Софья. – Что с ним?
– А вот сейчас мы это узнаем, – ответил тот и подошел к Нейгофу. Склонившись над телом, он послушал сердце, пощупал пульс, покачал головой и произнес: – Гм… дело-то как бы не того…
– Что, что? – бросилась к нему Софья. – Жив он? Обморок?
– Непохоже на обморок-то… Ни сердца, ни пульса не слышно… Как будто главнейший механизм приостановил свою работу…
Софья беспомощно опустилась в стоявшее у постели кресло и заплакала.
– Что это вы, Софья Карловна? – искоса взглянул на нее Марич. – Для него, пожалуй, и лучше, что сама всемогущая судьба, но не мы, люди, распорядились с ним…
– Ах, Владимир Васильевич, вы не все знаете… Внезапность, неожиданность… опасность… Да неужели же он в самом деле умер?
– Вот посмотрим еще… – ответил Марич. – Зеркало!
Зеркало, приставленное к губам графа, не потускнело, несмотря на то что Марич продержал его у лица Нейгофа минут десять.
– Конечно же, – пожал плечами Владимир Васильевич. – Где распоряжается природа, там не нам, слабым людям, хоть и облеченным какими-либо медицинскими знаниями, бороться с нею.
– Умер? – подняла на него глаза Софья.
– Похоже на то. Пойдемте-ка куда-нибудь в другую комнату… Хлопот будет вам много, нужно уведомить полицию… Смерть скоропостижная, явится полицейский врач… Возни-то, возни!
Софья как будто не слыхала его. Она теперь не плакала, но лицо ее было мрачно, и его красивые черты искажались неприятной гримасой, выражавшей внутреннюю борьбу и душевное страдание.
– Пойдемте, – настойчиво проговорил Марич, протягивая ей руку, – здесь пока делать больше нечего.
– Ах, да! Вы правы, – согласилась Софья. – Пойдемте…
Она встала, но не пошла за Маричем, а задержалась у постели с телом мужа. Какое-то особенное выражение – не то жалости, не то недоумения – промелькнуло в ее глазах. Она покачала головой, потом взяла руку мужа и тут же выпустила ее. Рука бессильно упала на кровать.
Тогда Софья выпрямилась; на ее лице вдруг появилось холодное, гордое выражение.
– Софья Карловна! – раздался голос Марича. – Да идите же сюда! Вот не подозревал, что вы такая чувствительная особа…
Молодая женщина, выйдя в гостиную, ничего не ответила и села в кресло.
– Вы, Марич, не знаете, где найти Станислава? – спросила она после некоторого молчания.
– Не знаю, но поискать могу, – ответил тот.
– Отыскали бы его… Пусть он придет немедленно!
– Важное дело?
– Такое, что все мы – и Станислав, и вы, и я – на волоске висим…
– На волоске? От чего? – удивился Марич.
– Уж не знаю: от тюрьмы, от каторги…
Марич побледнел.
– Что вы! – воскликнул он. – Быть того не может! Все так хорошо шло, как по писаному… Что ж помешало?
– Непредвиденное обстоятельство… Но об этом после. Разыщите Куделинского, пусть немедленно приезжает… Идите! Экипаж мой возьмите…
– Повинуюсь, хотя недоумеваю, что такое может быть? – пожал плечами Владимир Васильевич. – А вы домовую администрацию уведомьте, немедленно уведомьте! – и он ушел.
Куделинского он нашел в ресторанчике на одной из больших улиц столицы. Станислав Федорович с увлечением играл в бильярд и даже не заметил подошедшего к нему сообщника.
– Брось! – хлопнул его по плечу Владимир Васильевич.
Куделинский вздрогнул от неожиданности, но, увидев Марича, с облегчением сказал:
– Это ты? Что такое?
– Брось! Отойдем… – сказал Марич, садясь в углу у столика.
– Что случилось? – подошел к нему Куделинский.
– А то, что наш граф умер, – ответил Марич.
– Что ты врешь? Когда?
– Час-полтора тому назад… Что трясешься?… Раскусил, в чем дело? Я прямо от трупа… Недаром же доктором считаюсь, живого от мертвеца отличу…
– Странно это… – потер рукою лоб Куделинский. – Софья только что была у меня. Все превосходно было и вдруг…
– Станислав Федорович, да идите же вы! – крикнули Куделинскому от бильярда. – Играть так играть, а время нечего тратить.
Куделинский машинально подошел к бильярду.
– Не могу, – глухо проговорил он, оставляя кий. – Партия без меня – я заплачу.
Раздались недовольные восклицания, но Куделинский, не обращая на них внимания, отошел.
– Пойдем, Марич, – сказал он, – в кабинете побеседуем… Признаюсь, ты поразил меня.
– Это еще не все, – буркнул Владимир Васильевич. – Есть еще что-то, но что именно, не знаю…
Они вошли в темный кабинет. Слуга включил свет и, приняв заказ, вышел. Друзья-сообщники остались одни.
– Что этот Нейгоф умер, – цинично произнес Куделинский, – очень хорошо! По крайней мере, это избавляет тебя от возни с ним… Но все-таки эта смерть несколько преждевременна… С месяц он мог бы подождать. Но что с ним случилось?
