Она выбрала желтый, и зря – все равно платье оказалось смято, и фижмы слетели на пол вместе с корсетом, когда капитан под предлогом, что ошибся дверью (он шел после обеда в курительную, а она удалилась к себе припудрить плечи), вошел к ней и, недолго думая, положил широкую лапищу прямо на лиф.
А потом стал больно, сильно целовать в губы, в лоб, в глаза, наклонялся к рукам, его губы скользили дальше – от ладони к запястьям, добирались до шеи, спускались к вырезу декольте… У Дарьи моментально закружилась голова, она таяла, таяла в кольце этих сильных рук, плавилась в его объятиях, как воск, она поддавалась ему, словно мягкая глина мастеру…
…А потом наступило утро, и она впервые за много-много месяцев проснулась и, еще не открыв глаза, сразу же почувствовала рядом тепло такого желанного, такого драгоценного тела… Приподнявшись в кровати, чтобы рассмотреть его как следует, Дарья Николаевна сделала неловкое движение – и страстный любовник моментально откликнулся на него, и в утреннем полумраке их тени затрепетали вновь, и первый робкий луч, прокравшись сквозь занавески, испуганно прочертил по комнате узкую золотую полосу и замер, устыдившись того, что стал непрошеным свидетелем переплетения их сильных тел…
Этот жгуче-страстный роман, который ни для кого не был тайной, продолжался немногим более полугода.
…А потом Тютчев ее бросил.
Бросил в одночасье, неспешно одеваясь после ласк очередной бурной ночи.
– Ну, Дарьюшка, напотешились мы с тобою, век не забыть. Уж на что, казалось, я выносливый, а все ж ты меня переплюнула. Но, однако же, делу время, потехе – час, как в народе говорится. Поцелуемся в последний раз, да и разойдемся. Перекрести меня, душа моя, и благослови: сегодня еду предложение делать. Надоело холостым ходить, хочу домом обзавестись, чтобы самовар по утрам и ребятишек своих заиметь поболе…
У Дарьи Николаевны потемнело в глазах. Сама по жизни вероломная, она почему-то истово верила в верность своего любовника и не сомневалась, что их роману суждено гореть и вспыхивать страстью еще долгие-долгие годы.
– На ком же ты женишься, если не секрет?
– На соседке твоей.
– Это не на Пелагее ли Панютиной?
– На ней. Что, хороша невеста? Благословляешь?
– Хороша, – с трудом ответила Салтыкова и, привстав на постели, положила руку на тяжело вздымающуюся грудь. – Очень хороша твоя Пелагея. Ну а я-то, я-то сама тебе чем не пригожа, друг мой? Душ и капиталов у меня-то, поди, поболе, чем у Панютиных, наберется.
Держа в руках сапог, который он собирался надеть, капитан Тютчев с удивлением обернулся через плечо на Дарью Николаевну, и острая, как та ржавая спица, боль прошла сквозь ее грудь. Она поняла, что любимый и в мыслях никогда не держал предлагать ей руку и сердце. Это Дарья любила молодого капитана, а для него она была так – забава, служебное приключеньице. Забава… Забава…
– Ну-у, Дарьюшка, что за странный разговор. У тебя сыновья, тебе поднимать их надо. Капиталы твои не мне, а им должны пойти, ежели по справедливости. Ну а кроме того…
Он не договорил, но она поняла.
А кроме того, хотел сказать Николай Андреевич, тебе тридцать два года, по нынешним меркам – старуха. К тому же негоже молодому капитану жениться на вдовице. А еще, и это, пожалуй, самое главное, у Палашки Панютиной, помимо трехсот душ и пятидесяти тысяч приданого, розовощекое лицо с играющими на щеках ямочками, живые синие глаза, молочно-розовая кожа, источающая нежный аромат незабудок и пухленькая, аппетитнейшая фигурка, обещающая охочему до постельных утех капитану новые, неизведанные забавы…
…На свадьбу Дарья не поехала, сказавшись больной, хотя Иннокентий Панютин, как добрый сосед, лично приезжал уговаривать ее почтить присутствием семейное торжество. Было ли это взаправду или только ей казалось, что в уголках его синих, как у дочери, глаз, все время, пока он говорил, мелькала издевательская усмешка?
Как бы там ни было, действительно больная от ревности и злости, с серым лицом, казавшимся особенно страшным в полумраке спальни, где она лежала, Дарья Николаевна вслушивалась в стук кареты, увозившей Панютина.
А затем велела кликнуть к себе конюха Савельева.
– Пойдешь… денег тебе дам… пойдешь… – говорила она, тяжело дыша и не отнимая руки от груди, куда снова вошла эта ржавая спица, – в главной конторе артиллерии и фортификации купишь пороху… пять фунтов… перемешаешь с серой и завернешь в пеньку. Под застреху дома Панютиных подоткнешь. Знаешь? За Пречистенскими воротами их дом, у Земляного города.
Узнать, как неверный любовник и его невеста взлетели на воздух вместе с домом в самом центре Москвы, – целый месяц Дарья Николаевна жила только этой мыслью. Однако крепостной конюх отказался заложить бомбу под барский дом, за что его полночи терзали на конюшне батогами. Под страхом немедленной смерти на следующую ночь Салтыкова вновь отправила конюха к дому Панютиных. И снова он вернулся ни с чем, заявив, «что сделать того никак невозможно», – и был немилосердно бит батогами.
Так продолжалось до весны, когда добрые люди предупредили капитана о грозящей опасности. Он не стал полагаться на судьбу и решил искать защиты у властей. Была подана челобитная в Судный приказ, он испросил для себя конвой «на четырех санях, с дубьем».
Это было ранней весной, когда еще не сошел снег.
А в начале лета в Санкт-Петербурге появились два беглых крепостных Салтыковой, Ермолай Ильин и Савелий Мартынов, которые начали рассказывать о своей хозяйке такие вещи, от которых у людей и покрепче капитана Тютчева начинало мутиться в голове…
* * *
Целый год следователи юстиц-коллегии занимались изучением арестованных у Салтыковой счетных книг и допрашивали свидетелей – многочисленную челядь, проживавшую в ее московском доме на Сретенке, и домашних слуг из подмосковных имений Троицкого и Вокшина.
Вскрывшиеся факты потрясли следователей: в течение нескольких месяцев, последовавших за свадьбой любовника Тютчева (хотя связь с этим событием тогда никто не уловил), в имениях Салтыковой происходил какой-то мор. Причем умирали главным образом женщины, и смерть настигала их при загадочных, если не сказать – подозрительных обстоятельствах. К примеру, было зафиксировано несколько смертей молодых здоровых девушек не старше двадцати лет, попадавших в дом Дарьи Николаевны в качестве прислуги. Все они умира-ли по истечении одной-двух недель службы.
Весьма подозрительны были смерти трех жен Ермолая Ильина, о чем последний упоминал в доносе на имя императрицы. Всего надворный советник Волков насчитал сто тридцать восемь крепостных Салтыковой, ставших, по его мнению, жертвами преступлений хозяйки.
Было установлено, что Дарья Салтыкова имела собственные тюрьмы с пыточными застенками, колодами, кандалами, «испанскими сапогами». Люди томились в пыточной годами: многие получили свободу только благодаря расследованию.
Следователь Волков никак не мог добиться у крепостных Салтыковой показаний против их хозяйки. Долгое время факты, изложенные в челобитной Ильина и Мартынова, оставались ничем не подкрепленными.
– Управы на нее нет и быть не может, – говорили холопы и угрюмо переминались с ноги на ногу, отказываясь добавить еще хоть слово.
Отчаявшись довести следствие до конца обычным путем, в ноябре 1763 года Волков направил в Правительствующий Сенат просьбу разрешить следствию применить в отношении Дарьи Салтыковой пытку, отстранив ее перед тем от управления всеми своими именьями и денежными средствами, «дабы лишить возможности запугивать крепостных и давать взятки чиновникам».
Однако императрица разрешила лишь припугнуть Салтыкову пыткой, но не дала разрешения применить к родовитой помещице подобную меру воздействия. Остальные просьбы следствия были удовлетворены.
В начале июня 1764 года в Москве и подмосковных имениях Салтыковой были проведены повальные обыски. Результат обысков и последовавших за ними допросов дворни, у которой после ареста барыни развязались языки, вскрыл перед следствием страшную картину. На руках Волкова оказался список крепостных, состоявший из ста тридцати восьми фамилий. Из этого списка пятьдесят человек официально считались «умершими от болезней», «безвестно отсутствовали» семьдесят два человека, шестнадцать значились «выехавшими к мужу» или «ушедшими в бега». Долгая кропотливая работа следствия позволила прояснить судьбу многих из них.
Например, стала ясна история смертей трех жен Ермолая Ильина. Первой супругой кучера барыни была дворовая девка Катерина Семенова, которая вместе с прочей прислугой мыла полы в господском доме. Обвиненная в том, что полы грязны, Катерина была отведена на конюшню и жестоко избита плетьми и батогами, после чего скончалась. После ее похорон Салтыкова быстро женила своего кучера на молодой пятнадцатилетней Федосье Артамоновой, которой также была поручена разная работа в главном доме.
