– Не боись. Государыня-то добрая.
– Она-то неча, да у ей стража. А мы с тобой обои беспаспортные. А-а, скажут, беглые?! Пожалуйте, братцы, на цугундер! Запорют!
– А, чай, не пропадем. На божье дело сподобились, бог, чай, и поможет.
О доброте императрицы, которая после своего воцарения на престол ценой убийства собственного мужа поклялась не «проливать боле на плахе кровь русскую», среди крепостных крестьян ходили легенды. Говорили, что она никогда не отказывается послушать «ходоков», которым улыбнулось счастье предстать пред царственными очами. Передавали из уст в уста о строгих наказаниях, наложенных Екатериной на тех помещиков, которые излишне истязают народ; утверждали даже, что несколько имений, где крепостным и вовсе было не вздохнуть, разгневанная царица взяла «под свою руку».
Все это было по большей части небылицами, рождаемыми разгоряченным воображением тех, кто хотел видеть в императрице свою главную и единственную защиту. На самом деле Екатерина Великая вообще не рассматривала крестьянских жалоб, считая ниже своего царского достоинства брать в руки бумаги, составленные чиновником ниже статуса тайного советника. И уж тем более не принимала у себя во дворце никаких мужиков. Пройдет еще сорок лет, прежде чем преемник Екатерины, Павел Первый, с целью показать простому народу, что о нем заботятся, повелит укрепить на стене Зимнего дворца специальный ящик для доносов «всех лиц, без разбора звания».
А сейчас миссия, которую взяли на себя Ермолай Ильин и Савелий Мартынов, была практически невыполнима.
Но мужики, раскрасневшиеся от водки, ослабив ворота рубах так, что у обоих на загорелых шеях стали видны подвешенные на пеньковых веревках большие медные кресты, спорили с друг другом сиплыми голосами – и, как это нередко бывает в хмельных спорах, спорили об одном и том же.
– Кабы мы не в Питер к императрице, а на Дон, в тамошние степя… там много наших беглых осело.
– Осело тех, кого поймать не могли. А кого споймали, знаешь…
– Вот то-то и оно.
– На Дону-то все сплошь разбойники.
– И то. А душегубства я не желаю. На мне вона крест.
– А на мне, чай, и креста нет? Я чай, мы с тобой и беглыми стали, чтобы супротив, значит, душегубства.
– То-то и оно.
– Я про то: как дойти-то к императрице.
– Бог поможет.
– Бог-то, он тае…
– То-то и оно.
Проговорив таким образом до самого вечера, мужики с молчаливо-презрительного согласия трактирщика распоясались, развязали лапти, ослабили подвязки портков и, повесив онучи сушиться на перекладину лавки, стали устраиваться на ночлег.
В вечернее время, как только повеяло первой прохладой, трактир стал наполняться разномастным людом. Пьяные горланили песни и сквернословили так, что Ермолай и Савелий, посматривая на них со своих лавок, неодобрительно качали головами и то и дело осеняли себя крестным знамением.
До поры до времени на них никто особо внимания не обращал, и, уставшие с дороги, мужики уже начали забываться тревожным сном, как вдруг были разбужены звоном и грохотом слетевших со столов тарелок и бутылок. Некий разгулявшийся молодой человек с бритым лицом и в диковинном красно-синем мундире затеял драку с трактирщиком, обвиняя последнего в том, что тот «на каждую четверть водки два стакана лишней воды кладет, а деньги берет как за чистую».
Толстый трактирщик, которого гвардеец душил голыми руками, распластав его в проходе между лавками, хрипел и выкатывал белесые косые глаза.
Кругом стоял визг гулящих девок и хохот разгулявшихся молодчиков. Кто-то носился по столам, сшибая на пол посуду, и она катилась по полу, звеня и подпрыгивая.
– Вот спаси Иисусе, шли за помогти, а попали на шабаш, – сказал старший, свешивая с лавки босые ноги.
– Уходить надо, дядя Ермолай.
– Да уж, посидели.
Оба мужика, не обращая внимания на то, что творилось вокруг, принялись споро одеваться.
В это время в трактир, привлеченный шумом и свистом, вошел отряд караульных. Возглавлял их высокий, как каланча, гвардеец в диковинной высокой шапке и со шпагой, воинственно бряцающей у правого бедра. Вид у него был такой бравый и строгий, а караул так недвусмысленно взялся за ружья, что шум в трактире мгновенно улегся. Гулящие девки, городское хулинанье и прочая мелкая сошка брызнули в двери и окна, как рыба сквозь дырявый невод.
Караул, казалось, это не интересовало: все смотрели на молодого человека, зачинщика драки. С сожалением выпустив горло трактирщика, он поднялся с пола и, ни на кого не глядя, хмуро оправлял рукава мундира.
– Тэ-экс-с… – протянул начальник, оглядывая сквозь прищуренный глаза открывшуюся ему картину погрома. – Шумим, значит, и императорских указов не соблюдаем. Гардемарин? – спросил он у юноши, и, не дожидаясь ответа, сам себе ответил:
– Гардемарин. А то, что курсантам морской школы высочайшим императорским повелением запрещено посещать кабаки, трактиры и прочие тому подобные места, слыхал?
– Слыхал.
– Пожалуйте, сударь. Доставим вас к вашему начальству для наложения наказания.
– Я…
Юноша принял очень воинственный вид, и караул, заметив это, сгрудился возле него поплотнее. Не исключено, что в трактире могла завязаться вторая драка, на этот раз с куда более серьезными последствиями, но тут, к удивлению Савелия, какая-то сила подхватила его старшего товарища с лавки и бросила к начальнику караула.
– Ох, господин хороший, простите, не знаю, как величать вас, дозвольте сказать. Не наказывайте вы его, бог с ним. Барич это мой, Микита Андреевич, барыни моей единственный сынок. Я ему письмо, вишь, из дому привез, так он на радостях меня в трактир, значит, и повез, чтобы я, значит, угостился. А сам-то Микита ни-ни, и усов в водке не обмочит, и в дверь не войдет, где подносят, ну ее, говорит, проклятую! Привез меня, значит, в трактир-то – а вы не удивляйтесь, господин хороший, что барич меня самолично подвез, я ж вашего Питербурха-то не знаю, а Микиту-то Андрееча с младых ногтей вырастил, дядька я его, пока в мореходную школу из дома не проводили, все ходил за мальчонком. Привез он меня в трактир, а тут на него и налетели, ворье поганое. Он, Микита-то наш, дюже горячий. Вот оно и началось, и пошло, и пошло. Ан он-то не виноват, как есть не виноват, вот и товарищ мой, что на лавке сидит, подтвердить может. Отпустите вы Микитку, господин хороший, бог с ним. А за беспокойство примите. Я, чай, понимаю, что служба. Примите за беспокойство, как бы от моей барыни взяли. Один он, чай, у нее сынок.
Слова из Ермолая сыпались горохом, мужичонка стал сам на себя не похож: вертелся, юлил, подпрыгивал, робко дотрагивался до рукава начальника караула и даже пытался заглянуть ему в глаза. А когда сказал «примите», в заскорузлой, черной от работы крестьянской руке появилась некая бумажка. Бумажка была большая, но в несколько раз сложенная, и бумажка эта сама, будто живая, вползла за обшлаг караульного мундира и затаилась там, являя миру только крошечный треугольный кончик.
Начальник караула глянул на этот кончик, усмехнулся, заправил его поглубже и, не говоря ни слова, развернулся к выходу. Стуча сапогами, все четверо караульных покинули трактир.
– Ну, брат, спасибо. Выручил ты меня. Не на шутку выручил: погнали бы меня из гардемаринов, на этот раз точно бы погнали, – весело обратился к Ермолаю кудрявый юноша. – Сколько сунул-то ему?
Ермолай ответил.
– Тю! – присвистнул гардемарин. – Да на такие деньги ты мог бы корову себе купить! Ты что, брат, святой?
– Не. И деньги, господин ты мой хороший, у нас вон с Савелием чуть не последние были, – спокойно ответил мужик, поглаживая бороду.
– Ну, брат, спасибо, конечно, однако не жди, что скоро отдам. Я, брат, сам нынче бессребреник. Раньше Покровов батя с имения и не пришлет мне ничего.
– А ты по-другому отдай, – хитро блеснув глазами, сказал Ильин.
– Как это «по-другому»?
– А как у нас в деревне делают, на пересчет. Взял у меня кум, положим, мешок пшаницы, пришел год отдавать – а пшаница у него не родилась. Я тогда, положим, говорю – кабысь так, отдавай гречей, только гречи выходит-то не мешок, а три. Он туда-сюда, а деваться некуда. Нашел гречу, привез.
Гардемарин внимательно посмотрел на мужика и вдруг громко расхохотался.
– А ты, брат, как я погляжу, не простой лапотник. Когда меня у этого жука, караульного, выкупал, – свою, значит, мысль имел?
– Есть мысль, – охотно согласился Савелий.
– Ну, пошли. Как там у вас в деревне говорят? Долг платежом красен? Пошли.
Гардемарин увел обоих мужиков на постоялый двор, который был почище и потише давешнего кабака. Там, в огороженной дощатыми перегородками клетушке, присев рядом с Савелием на застланные лоскутным одеялом полати, он и выслушал просьбу мужиков.
– Обратиться-то то больше не к кому, – пояснил ему Савелий. – Оттого и выручили тебя, что форма на тебе не обычная, а, чай, императорского войска. Нам до самой императрицы добраться надо, а с такой формой, чай, тебя и в Зимнем послушают.
