— Не знаю. Возможно, что перебежал в Югославию.
— Если ваш отец не принимал участия ни в каком политическом движении, чего ради ему было бежать в Югославию?
— Не для того, чтобы сражаться. В Эсеке живет его возлюбленная.
— Кто такая?
— Я не знаю ее. Отец лишь сказал мне, что не может без нее жить. Единственно, что мне о ней известно, так это то, что она скульптор. Венгерка, блондинка. Ростом выше отца.
— Если вы не знакомы с ней, откуда вам это известно?
— Однажды я видела их на острове Маргит.
— Итак, Шалго вы не знали?
— Не знала и никогда раньше не видела.
— Тогда чем вы объясните его желание спасти вас?
— Не знаю.
Шликкен уже не играл сейчас, не позировал и не угрожал; он держался серьезно, обдуманно задавал вопросы, зная, что если ему удастся заставить девушку заговорить, то он нападет на след подпольного центра коммунистов.
— Марианна, — тихо проговорил он, — если вы не принимали участия в нелегальном движении, почему вы хотели убежать?
— Я боялась, — сказала девушка. — Я не желала попасть в концентрационный лагерь. Ведь всем известно: если гестапо арестует кого-нибудь, то этому человеку уже не видать свободы.
— Вы потому и застрелили унтер-офицера Рюккенфельда?
— Не знаю, кого я застрелила. Было темно, в меня тоже стреляли. И Шалго застрелили. Я только оборонялась. И я вполне могла бы убежать. Если бы я не спрыгнула назад с забора в сад, вы бы никогда меня не схватили.
— А куда бы вы делись?
— Не знаю.
— Если вы до этого не знали Шалго, то чего ради вы вернулись к нему? Вы же должны были понимать, что вас схватят.
Девушка пожала плечами.
— Не знаю. Я видела, как он упал и застонал и я почувствовала, что не могу оставить его в беде, а должна вернуться и помочь ему.
— Мы были очень рады, что вы вернулись. Вы ведь застрелили нашего унтер-офицера. Как вы думаете, какое вас ждет за это наказание?
— Не знаю.
— Петля, — спокойно проговорил майор. — Вы видели когда-нибудь казнь? Страшное зрелище. — И он подробно стал описывать процесс повешения.
Шликкен видел, что девушка дрожит всем телом, что лицо ее исказилось от ужаса. Тогда он веско произнес:
— Я имею возможность спасти вас. Я составлю протокол, в котором будет записано, что лейтенант Мольтке жив, а унтер-офицера Рюккенфельда застрелил Шалго. Вас же он принудил, угрожая револьвером, следовать за собой. Таким образом вы сможете спастись. Но цена этому такова: вы должны сказать, с кем вы связаны из руководства коммунистического центра, куда спрятали оружие, куда исчезла доктор Агаи, кого вы знаете из коммунистов. — Марианна не отвечала. Майор пододвинул свой стул ближе к ней. — Кто такой Нервный?
— Не знаю.
— От кого вы получили указание поехать в Хатван и сесть затем на поезд Мишкольц — Будапешт?
— Я не ездила в Хатван.
— Полицейские опознали вас.
— Они меня с кем-то спутали.
— Марианна, почему вы хотите умереть?
— Я не хочу умирать.
— Вас ожидают ужасные страдания. Поймите это.
— Не мучайте меня, не мучайте…
Шликкен позвал Курта.
— Приведите из пятой заключенного номер один, — сказал он по-немецки.
Через пять минут Буша уже сидел на ковре, неподалеку от девушки. Стоять он не мог — ноги у него были забинтованы.
— Эта девушка села в Хатване на поезд?
Буша взглянул на Марианну.
— Нет, не она. Эту девушку я никогда не видел. У той были длинные светлые волосы.
— Вы знаете доктора Агаи?
— Нет, не знаю.
— Что ж, ладно, Буша, но учтите, ваше упрямство будет иметь печальные последствия.
Бушу унесли назад в камеру. Шликкену было любопытно посмотреть, какое впечатление произведет на девушку то, что она увидит Бушу. Однако Марианна проявила полное безразличие. Когда дверь закрылась, Шликкен повернулся к ней.
— Марианна, — заговорил он тихим дружеским тоном. — Вы состоятельная, образованная девушка, и я просто не могу представить себе, что вы коммунистка. Я принимаю к сведению, что вы не любите национал-социалистский строй. И все же я делаю вам последнее предложение: расскажите все о коммунистическом движении, и даю вам слово, что немедленно после того, как вы дадите показания, я отправлю вас вместе с вашим женихом в Швейцарию. Через час я вернусь, и тогда вы скажете свое слово. Обдумайте ответ. Ставка — жизнь или смерть. Другого выбора нет.
Когда Шалго пришел в себя, на душе у него стало очень скверно: он был жив, а это его ничуть не радовало. Он ощупал себя. На груди была толстая повязка.
Он открыл глаза. В дверях стоял майор Генрих фон Шликкен. Шалго не удивился. Он знал, что Шликкен придет.
Майор снимал перчатки, медленно, осторожно стягивая их с пальцев, и смотрел на кровать. Увидев, что старший инспектор в сознании, он с улыбкой поздоровался с ним.
— Хэлло, Оси!
Шалго было трудно двигать рукой, поэтому он не стал утруждать себя, а лишь ответил улыбкой на улыбку.
— Хэлло, Генрих! Как поживаешь? — Всеми силами он старался сохранить достоинство.
— Отлично. А после того как профессор сказал, что твоя жизнь уже вне опасности, просто великолепно!
Он так разговаривал с Шалго, точно за минувшие дни ничего не случилось. Однако старший инспектор не обольщался дружеским тоном майора.
— И я могу сказать то же самое: отлично. Есть у тебя с собой конфетки? Угости, пожалуй.
— Колоссально! Но ты, дорогой мой Осика, по-видимому, все же болен, раз просишь леденца.
— Мне просто хочется пить. И я думал, что у тебя найдется кисленькая конфетка.
— К сожалению, не захватил с собой. Завтра принесу. — Он с улыбкой посмотрел на покрывшееся испариной лицо старшего инспектора, потом вдруг спросил: — Ты ведь, конечно, знаешь, что мы тебя повесим? Не расстреляем, а повесим. Веревка дешевле, чем пуля. Боеприпасы нужны на фронте.
Шалго улыбнулся ему в ответ с безграничным спокойствием.
— Я бы очень хотел, чтобы ты командовал отрядом моих палачей.
Шликкен закурил сигарету.
— Ты бы хотел этого? В самом деле?
— Очень хотел бы. А если у тебя даже достанет мужества стать вблизи от меня, то я обещаю, что плюну тебе в глаза.
— Я постараюсь стать поближе, Оси.
— Ты трусливее, чем хочешь казаться. Не дыми мне под нос. По сути дела, ты всегда был трусом. Я же сказал тебе: не дыми мне в лицо.
— Прости, пожалуйста. Профессор сказал, что через неделю я смогу забрать тебя к нам в замок.
Старший инспектор с мягкой улыбкой взирал на светловолосого мужчину с бледным лицом.
— Послушай, Генрих, ты еще в детстве отличался низменными наклонностями. — Он хотел раздразнить Шликкена. — Низкие люди — трусы. Ты ведь прекрасно знаешь, что я не боюсь смерти, а ты боишься. Ох, и перетрусил бы ты на моем месте! Ты бы превратился в сморчка.
— Этого еще долго ждать, — отмахнулся майор. — Ты до этого не доживешь.
— И все же ты будешь скулить. Я сожалею, что не доживу до этого, — сказал Шалго. — Ради одного этого стоило бы пожить.
— Оставим это, Оси, — бросил Шликкен. — Я рад, что ты такой храбрый. Если так, то скажи смело, когда ты стал коммунистом?
Шалго улыбнулся и прикрыл глаза.
— Я не коммунист.
— Тогда почему же ты хотел помочь убежать Марианне Калди?
— Я влюблен в эту девушку.
— Ты просто не отваживаешься признаться, что стал коммунистом.
— Я бы признался, если бы был им. Ты идешь не по тому пути, Генрих. Если ты хочешь отгадать загадку Шалго, то тебе надо попытаться пойти в другом направлении. Но ты не сможешь ее разгадать. У тебя для этого не хватит извилин.
— Почему ты стал предателем, Оси? — спросил майор.
— Тебе все равно этого не понять, — промолвил Шалго.
— И все же скажи мне. Я попытаюсь понять.
— Представь себе, по улице бредет толстый Шалго. Вдруг на перекрестке Большого кольца и улицы Дохань останавливается пролетка и с ее заднего сиденья легко взмывает ангел божий. Над ним на небе вспыхивает звезда, а на ней серп и молот, а вокруг моей головы загорается и начинает сиять нимб; пухленький ангелочек нежно целует меня в лоб. В то же время где-то в вышине звучит глас: «Ты животное, ты скотина, Шалго. Или ты не видишь, что стремишься к погибели? Мой гнев настигнет тебя даже в пятой квартире на третьем этаже дома номер три по улице Карпфенштейн. Остановись, мой сын, пока не поздно. Воззрись на небо. Под этой звездой тебе суждена победа!»
— Это привиделось Константину, — проговорил майор.
— Ты лучше меня знаешь всякие легенды. Но самое интересное не в этом. Ангел снова поцеловал меня, пощекотал лавровой ветвью мне нос, опять опустился в пролетку, на заднее сиденье, оправил на себе одежду и простился со мной: «Привет, товарищ Шалго!» Потом похлопал по плечу извозчика и сказал ему: «А ну-ка, папаша, подхлестни-ка своего рысака, нам еще нужно провернуть кучу дел». И они исчезли, а я остался стоять. Про себя я бормотал: «Целую ручки, мой ангелочек», и сразу в мозгу моем прояснилось, и я понял, что мне нужно делать. Не дыми мне под нос.
