Дом догорал. Плохим он был или хорошим, но теперь стал никаким: на месте окон уродливо торчали обугленные дыры, фасад, стены покрылись жгучей копотью; все, что могло выгореть,- выгорело, внутри еще потрескивало, вспыхивало ненадолго, что-то с хрустом обрушивалось, поднимая последние снопы искр.
Юре сказали, что видели, как Маша выбегала из здания. Грязные, перекошенные, еле узнаваемые лица утверждали, что она опять забегала туда и вроде вновь возвращалась. Он бродил по черному полу, еле волоча ноги, голова раскалывалась, не хотелось думать о том, что будет через час, через пять часов, когда встанет вопрос о кормежке, через двенадцать, когда эту нервную, аморфную, безучастную, дикую ораву надо будет укладывать спать. Он слонялся из угла в угол, заглядывал в палаты и пока смутно осознавал трагизм случившегося. Вдруг его затуманенный взгляд наткнулся на что-то ужасное. В последней палате второго этажа, под кроватью, на которой осталась обгоревшая труха, он заметил некое подобие полусожженной кучи мусора. И тут же понял: это обгоревший труп! Черная голова - головешка, скрюченная фигура, руки... Страшнее он ничего не видел. Юрка закричал, опрометью бросился вниз.
- Где Маша, где Маша? - повторял он лихорадочно, не ведая и не веря, что эта безобразная кукла может быть... Он вздрагивал всем телом, расталкивал полуживые, бесчувственные тени. Всхлипывая и повторяя одно и то же, он несколько раз обошел вокруг здания, но Маши не было и никто не мог сказать, где она. Тогда он решил посчитать людей, чтобы выяснить, все ли на месте. Однако больные никак не могли понять, что от них требовалось. Появились инициативные помощники, которые перетаскивали вяло соображающих с места на место. В результате Юра мог довольствоваться лишь картиной бессмысленного брожения среди возгласов и ругани...
- Какая сволочь подожгла больницу?
- Разве ты не знаешь? - округлил печальные глаза Сыромяткин.
- Пиросмани поджег,- пробурчал вымазанный в саже Карим.
- Где он, гад, я убью его! - затрясся в бесполезном гневе Юра.
* * *
Хамро решил, что пора приготовить коронное блюдо каждого азиатского человека - плов. И да простит ему аллах, что делает его из свинины. В конце концов на войне не выбирают. Он пошел на базар; торговало не более десятка человек. Он выменял на старую солдатскую шапку пакетики с кинзой, зрой, красным перцем двух сортов - жгучим и сладким, барбарисом, еще одному ему известными приправами, прихватил пару головок чеснока. Морковка, рис на полковом складе еще оставались, и, пока это все не исчезло, он сделает такой плов, какой эти русские офицеры ни разу в жизни не ели, хоть и живут тут по десятку лет. В городских забегаловках, в этом Хамро был убежден, не умели готовить.
К священнодействию он приступил после четырех дня, чтобы уставшие за день люди смогли не торопясь, за разговорами, оценить качество блюда и его, Хамро, кулинарное мастерство. Внутренний голос подсказывал ему, что это будет не просто добротный и сытный ужин, который вскоре забудется, а некая тонкая нить, вплетенная в ту долгую или короткую веревочку, которая называется судьбой, маленький рычажок, способный тихо и незаметно подправить, подлатать его жизнь. Все эти подспудные, труднообъяснимые словами чувства поселились в голове приблудного повара. Тревога, нервный азарт преобразили его, что сразу приметил Костя-Разночинец, которого притянули за здание санчасти необычайные запахи.
Костя взял Хамро под свое покровительство, преувеличенно строго проверял качество пищи, чистоту посуды, полов в санчасти. Все эти отнюдь не обременительные заботы бывший узник с удовольствием брал на себя. И, как дворняжка, которую приласкал первый встречный, был верен и беспрекословно послушен капитану. Офицеры подначивали Костю: где откопал такого худого бродягу? А Хамро и не скрывал, скромно отвечал, что из казенного дома напротив. Как ни странно, на офицеров это впечатления не производило. "Наверное, потому, что они сейчас тоже вроде как зеки",- понимал недавний арестант.
- Кашеваришь? - спросил Костя, начальственно прищурившись.
Хамро не ответил.
Костя хмыкнул и ушел, поняв, что его подопечный "творит", а так как Фон и сам был творческой личностью, то не стал докучать расспросами.
Аромат плова потихоньку окутал всю округу; люди останавливались, настороженно-чутко шевелили ноздрями, вдыхая священный дух. Даже выстрелы утихли, и если б рису и мяса было вдосталь, может, и война тут же бы всосалась, как вода, в подземную воронку, исчезла, проклятая, оставив после себя лишь подсыхающую грязь.
За столом собралась почтенная публика: Костя-Разночинец, рядовой Чемоданаев, майор Штукин, Фывап Ролджэ с оператором Сидоровым, начальник разведки Козлов. Неожиданно из тени выплыл товарищ Угурузов. Для Хамро, который не знал, что начальник тюрьмы уже давно отсиживался в полку, это, конечно, было не очень приятной неожиданностью. Но он не подал виду и радушно, как хозяин, пригласил:
- Прошу к столу, гражданин начальник.
- Да брось ты, Хамро, так официально! Зови просто: товарищ полковник или даже по имени-отчеству... Мы же тут все свои! - масляным голосом проговорил Угурузов.
Обласканный Хамро принялся раскладывать плов по тарелкам, первому положил Косте, но тут Штукин резонно заметил:
- Подожди, надо командира позвать. Давай, Костя, дуй за ним, раз ты здесь хозяин.
Костя согласно кивнул, вылез из-за стола, пошел в штаб. Минут через пять он вернулся с откупоренными бутылками.
- Коньяк,- пояснил он. Из стратегических запасов командира.
- А сам где? - нетерпеливо спросил Штукин.
- Сейчас придет.
Хамро зажег керосиновую лампу, потому что электричества опять не было, разложил плов по тарелкам, но никто не притронулся к пище. Ждали командира. Лаврентьев появился вместе с Ольгой. При его появлении все встали, даже Фывапка. Евгений Иванович сел во главе стола, Ольгу посадил рядом с собой.
- По какому случаю праздник? - грозно спросил он.
- Да вот тут откуда-то коньяк появился,- подал голос Штукин.
- Коньяк от благодарного народа,- пояснил Лаврентьев. Но это вовсе не повод для радости. Если нет других причин, будем считать это официальным приемом. Гостей в полку последнее время много, одних беженцев пару дней назад было две тысячи... Вот и сосед решился нанести визит,кивнул командир в сторону Угурузова.
- Да, давно собирался, раньше все как-то... отозвался начальник тюрьмы.
- Потерпи уж, не перебивай, потом слово дам,- остановил его Лаврентьев. Видишь, даже и американцы научились слушать.
- Я не американец,- буркнул Сидоров.
- На приемах принято произносить официальные речи, а потом уже говорить о дружбе и взаимной любви. Но я всяческим этикетам не обучен, да и не нужно это сейчас... Итак, сначала о дружбе, потом о любви. Костя, разлей под мои простые мысли, которые завершатся тостом... За этим столом сидят представители дружественного народа, не говоря уже об американской стороне. Хамро, человек, волею судьбы очутившийся в моем полку, бывший заключенный из тюрьмы напротив. Плов - это его рук дело, надеюсь, все ему скажут спасибо. Рядом с ним сидит начальник тюрьмы полковник Угурузов... Факт сам по себе ничего не говорящий, если исходить из того, что все люди братья. Да и признаем, в наше время этим не удивишь. Хамро мы ценим за то, что он отличный повар, нас мало волнует, кем он был недавно. А вот Угурузов, начальник при пустой тюрьме и полном городе зеков, вызывает жалость, и нынешнее его качество не поддается определению... Не обижайся, ты не один такой. И не унывай, еще понадобишься новой власти... Наше время - время торжества красноречивых идиотов. Идиотизм - это не психическое расстройство, это болезнь масс. Как можно так быстро, весело и вприпрыжку переломать все вокруг, включая чужие головы, считая, что они плохие и старые, и не сделать ничего взамен... Ну да ладно, жизнь наша, что каша: сегодня без масла, завтра без крупы... Но успокаивает, что все болезни заканчиваются и исхода, как известно, всего два. Я хочу выпить за выздоровление.
Все дружно выпили и набросились на плов, опустив носы в миски. Хамро украдкой огляделся: поглощали исправно. Впервые за последние годы он почувствовал себя человеком на своем месте.
- А теперь, как и обещал, о любви... произнес командир и поднялся. Когда-то нашей Олечке я сказал: "Любовь к женщине - это такая частность по сравнению со всей несоизмеримой способностью человека, то есть мужчины, к любви". Я даю возможность всем присутствующим в течение пятнадцати секунд оценить глубину мысли. Кто хочет высказаться?
Оля встревоженно посмотрела на Евгения Ивановича.
- Очень верная мысль! - поспешил высказаться Костя.
- Одно в другое не мешает,- перевел ответ Фывапки Сидоров.
- А сам как думаешь, не мужик, что ли? - рявкнул Лаврентьев.
- Наверное... пожал тот плечами.
- Мысль глупа и вредна,- подвел итог обсуждению командир. В чем я и сознаюсь перед Олечкой. Любовь к женщине - это главное, а остальное - уже частности. Потому что мужчина, не способный любить женщину, не сможет любить все остальное, что вообще можно любить. В этом я и признаюсь, Олечка.
