отдана мною уроду, и в вечность попадёт он, а не вы.
Валерий снова не успел проконтролировать свои брови, хотя выражение лица было каменным.
– Это не вернёт ни жену, ни смысл вашей жизни, Генрих. Зачем? Вы чужды мести. Вы другой. Вы не такой.
Решимость Генриха довести дело так или иначе до конца дрогнула. В чём в чём, но в этом Цой прав. Генрих – не такой.
– Давайте я выкуплю ваш труд, – предложил Валерий и даже потянулся к папке.
– Чистосердечное. В письменной форме. Начиная с эпизода в Советской армии.
– Вы совершенно не представляете значения слова «торговаться». Пять тысяч евро.
Генрих чувствует пистолет. Он успеет достать оружие раньше, чем Цой встанет со стула. Наверное успеет. Раньше бы успел, но силы оставляют Штольца.
– Я не смогу обвинить вас, господин Цой, но смогу уничтожить. Моего внешне мерзкого героя с отвратительной привычкой пускать газы за столом и громко прихлёбывать чай зовут Валерий Цой. Он живёт в вашем городке и владеет антикварной лавкой. Другие антиквары прозвали Валерия Могильщиком. Забавно, именно так прозвали Валерия сослуживцы в армии. Будучи полным уродом, Валерий искал себя в творчестве и написал пьесу. В которой сам же и играет. Самого себя, но об этом никто не догадывается. И ни слова про его способность доводить людей до смерти!
Валерий сидел с прямой спиной и таким выражением лица, словно собирался кинуться на Генриха и задушить. Генрих перевёл дыхание. Слева в груди тяжесть. Она всегда там была или появилась сейчас?
– Книга будет издана, и её прочитают не из-за художественных достоинств. Какой будет ваша жизнь после публикации? А на себе я крест поставил, не переживайте. В этом вы меня победили.
– Или…
– Чистосердечное признание. Пожизненное заключение, и про вас снимут другие фильмы и напишут другие книги. Прославитесь, даже не сомневайтесь, – закончил торговлю Генрих. – Это моя последняя цена.
Валерий встал, прошёл по лавке. Взял со стены самурайский меч. Генрих нащупал пистолет. Пистолет на месте, патрон в патроннике, курок взведён. Валерий сел на стул, напротив Генриха.
– Что надо делать?
Перекрёсток был залит мутным светом. Настолько тусклым, что казалось, кто-то взболтал желток в грязной воде и этой жижей помазал ближайшие деревья и асфальт. Потом бросил это бесполезное дело и ушёл. Туда, в чернильную гущу, что сожрала городишко, с его покосившимися домами, деревьями и рекой.
– Да, справа там река, – Маруся попыталась сделать шаг, но не тут-то было. Воздух вязко охватывал ногу и тянул назад.
– Оглянись! Оглянись! Оглянись! – забилось, зашуршало где-то рядом.
Хотя, чем тут могло шуршать?! Ни ветра вокруг, ни листьев на деревьях, к концу ноября почти все облетели.
– А вот – фига вам! – Кому в ответ выкрикнула, непонятно. Да и крика самого не получилось, проклятый воздух проглатывал звуки. Так – пискнула что-то, но от этого неожиданно полегчало. Она развернулась влево и увидела свою гостиницу. Сюрприз! Минут десять назад её здесь не было. Несколько окон светились в темноте. И что интересно, окно её комнаты – тоже. Второе справа на третьем этаже. Зачем-то Маруся подняла руку и по-детски, тыча пальцем в жёлтые квадраты, пересчитала их вслух:
– Раз. Два. Три… – голос окреп и набрал силу.
Кто-то был в номере, ходил там, словно искал потерянное.
Потом приблизился к занавеске и отдёрнул её.
С окна третьего этажа на Марусю смотрела она сама.
Ненастоящая Маруся медленно подняла руку и провела пальцем по горлу.
Потом кивнула и ощерила зубы.
В этот момент раздался нежный звон. И последнее, что увидела Маруся перед тем, как окончательно выпасть из сна, было бледное лицо утопленника. Оно медленно проявилось в мутной воде. Белёсые глаза смотрели прямо на Марусю. Она хотела закричать, но из скованного горла вылетел только сдавленный хрип.
Часы деда пели своего «Милого Августина» нечасто, но всегда неожиданно. Нет, они шли очень точно, механизм с годами не растерял немецкой пунктуальности, но вот мелодичным звоном радовал редко. И, как со временем заметила Маруся, только в важные моменты её жизни. Деда уже несколько лет не было рядом, но часы, подаренные им, до сих пор хранили в себе теплоту его голоса:
– Наконец-то они будут принадлежать женщине, а то как-то не комильфо, да? И я, и отец всё по карманам их прятали.
Маруся повесила часы на цепочку и носила брегет на шее. По нежному фарфоровому циферблату шла круговая летящая россыпь цветов. Роспись была тонкой и неуловимо женственной. Маруся погладила пальцем прохладное стекло, опять часы прозвонили вовремя, отгоняя кошмар.
Серый утренний свет проник сквозь тюль на окне и проявил сеточку трещин на потолке. Маруся смотрела на разбежку тонких линий и пыталась понять, с чего же всё началось. Пожалуй, с того невнятного бородатого мужичка из Павлово.
В городок этот они приехали на излёте дня, когда уже начало темнеть. Экскурсовод зачем-то потащил их на горку, к купеческим домам, которые чудом уцелели в вихре прошлого столетия. Вид те имели печальный, сиротливо жались друг к другу и наводили тоску. Маруся стояла в сторонке от группы и курила. От сигареты першило в горле, а от назойливых воспоминаний саднило в голове. Что сказал ей Сергей, каким тоном он говорил и как при этом на неё смотрел – и так бесконечно по кругу, снова и снова. Вот тут-то мужичок и подошёл. Попросил прикурить, а потом, отдавая зажигалку, сказал чётко:
– Спасибо! Возьми свой огонь и мою беду в придачу!
Зажигалка выскользнула из руки и упала в лужу. Пытаясь подхватить её на лету, Маруся успела заметить в отражении какую-то тень за спиной. Свалив всё на причуды вечернего освещения, она бросила окурок в злополучную лужу и поспешила за группой. К слову сказать, бородатый дядька исчез куда-то. Может и правда – провалился сквозь землю, чего она ему от души и пожелала.
Вот с того вечера всё и началось. Она словно проснулась, ссора с Сергеем уже не вспоминалась так ярко, отошла на второй план. А вперёд выступили резные наличники на окнах, затейливые флюгера и неторопливость провинциальной жизни. Маруся уже не жалела, что отправилась в эту поездку. Поселили их в небольшой гостинице в Гороховце, кормили вкусно и сытно. На экскурсии Маруся ходила не ради рассказов о городе, к слову сказать – достаточно нудных, а для того, чтобы рассмотреть узорчатую резьбу на домах. Она достала со дна чемодана блокнот и теперь носила его повсюду, делая быстрые летящие зарисовки. После глухой хандры последнего месяца желание рисовать было настолько острым, что Маруся не расставалась с карандашом ни на секунду. Около понравившегося ей наличника она могла задержаться надолго. Вот и вчера во время экскурсии Маруся застыла у неказистого с виду дома, окна которого украшали массивные дубовые ставни. Из темной сердцевины дерева выступали в танце крутобёдрые русалки-фараонки. Почему их так называли, Маруся не знала, но имя им шло. Экскурсовод бубнил что-то о купце, который выстроил дом, и о защитных талантах фараонок. Маруся достала из рюкзака блокнот и склонила голову набок, прикидывая – с какой стороны подступиться к русалкам. И тут раздался рёв.
Ревело так, словно все дожди мира излились на славный город Гороховец. И дрогнули сточные канавы, а жесть всех подоконников и труб откликнулась громким звоном.
Но что странно, никто и ухом не повёл. Народ слушал гида, тот неторопливо продолжал вещать о купеческой династии, не повышая голоса. Маруся сунула карандаш в пучок волос на затылке и пошла на звук. Ревело за дверью, мимо которой они прошли минут десять назад.
Дверь была добротной, с выпуклыми филёнками и тяжёлой бронзовой ручкой. Сбоку висела табличка, на которой затейливо, со стилизацией под славянскую вязь, была выведена надпись – «Небеса». Маруся нажала на ручку и дверь очень плавно, без малейшего скрипа открылась. После прозрачного ноябрьского дня темнота внутри показалась густой и вязкой. Маруся сделала пару неуверенных шагов, привыкая к пространству и оглядываясь. Уже можно было разглядеть
