Лукреция согласно кивнула.
— Я знаю, Чез. Папа тоже этим расстроен, пусть и не показывает виду. Но Хофре он любит меньше, чем нас, и, зная его слабости, дает ему поблажку.
Чезаре вновь остановился, посмотрел на Лукрецию, залитую лунным светом. Ее светлая кожа, казалось, светилась изнутри. Чезаре приподнял ее подбородок, чтобы заглянуть в глаза. И увидел в них такую тоску, что ему пришлось отвернуться.
— Креция, хочешь, чтобы я поговорил с папой о твоем разводе с Джованни? Папа тебя обожает. Возможно, и согласится. А Джованни?
Лукреция улыбнулась.
— Я не сомневаюсь, что мой муж прекрасно без меня обойдется. Вот моего приданого ему бы недоставало. Его интересует только золото, настоящее, а не моих волос.
Чезаре обнял ее.
— Я дождусь удобного момента и поставлю перед Папой этот вопрос.
* * *
Вечер медленно спускался на «Серебряное озеро», когда Хуан решил показать Санчии, жене Хофре, старый охотничий домик отца. После того, как построили новый, он практически не использовался.
Санчия, арагонская красавица, с темно-зелеными глазами, густыми ресницами, роскошными черными волосами, была с Хуаном одних лет, но выглядела гораздо моложе. Она легко ладила с людьми, заразительно и весело смеялась, но не отличалась большим умом.
Хуан взял ее за руку и повел по заросшей тропинке к вырубке в лесу. Там она и увидела охотничий домик, сложенный из вековых сосновых стволов, с высокой кирпичной трубой.
— Негоже, конечно, принимать в таком сарае принцессу, — улыбнулся ей Хуан, а Санчия, дочь короля Мазино, действительно была принцессой, — но другого под рукой нет.
— Я думаю, домик очень милый, — ответила Санчия, все держась за руку Хуана.
Внутри Хуан разжег камин, пока Санчия ходила по комнате, разглядывая украшающие стены охотничьи трофеи. Остановилась, провела рукой по комоду из вишневого дерева, по изголовью большой кровати, — Почему домик полностью обставлен, если твой отец больше не пользуется им? — спросила она.
Хуан, стоявший на коленях перед камином, поднял голову и улыбнулся.
— Иногда пользуется. Когда у него гостья, с которой он хочет побыть наедине… как сейчас я, — он поднялся, пересек комнату. Обнял одной рукой за талию, потянул на себя. Потом поцеловал. На мгновение она замерла, потом отпрянула.
— Нет, нет, я не могу. Хофре…
Но Хуан еще крепче прижал Санчию к себе и хрипло прошептал:
— Хофре ничего не может. Он — пустое место!
Хуан, возможно, не любил Чезаре, но хотя бы уважал за ум и физическую силу. А вот к Хофре не испытывал ничего, кроме презрения.
И теперь, одной рукой крепко держа жену Хофре за талию, вторую запустил ей под юбку, лаская бедро. Пальцы его поднимались все выше, пока он не почувствовал ответной реакции. И увлек Санчию к кровати.
Через несколько мгновений они лежали рядом, освещенные только пламенем камина. Длинные черные волосы Санчии разметались по подушке, задранная юбка еще больше возбудила Хуана. В мгновение ока он взгромоздился на нее. Вошел, медленно вышел, услышал, как она застонала. Санчия не сопротивлялась, наоборот впилась в его чуть раскрытые губы. Хуан вновь вошел в нее, загоняя свой «инструмент» все глубже и глубже. О Хофре Санчия больше не думала, поднимаясь к вершине блаженства.
* * *
В тот вечер Папа и его дети обедали поздно на берегу Серебряного озера. На деревьях висели цветные фонари, вдоль воды на высоких деревянных подставках стояли факелы. Мяса убитых на охоте зверей хватило, чтобы накормить всю свиту Папы. То, что осталось, отвезли беднякам соседних деревень. После банкета их развлекали жонглеры и музыканты, а потом Хуан и Санчия поднялись из-за стола и спели дуэтом.
Чезаре, сидевший рядом с Лукрецией, удивился, когда это они успели так здорово спеться. Мужу Санчии их пение так понравилось, что он аплодировал едва ли не громче всех. «Неужели он действительно так глуп?» — не мог не спросить себя Чезаре.
Папа Александр любил хорошую беседу никак не меньше охоты, еды и красивых женщин. Когда же актеры начали разыгрывать сценки, Александр прочитал лекцию своим детям. Так уж получилось, что один из актеров решился прочитать довольно смелый диалог, в котором страждущий бедняк спрашивает милосердного Бога, почему тот чинит козни даже тем, кто стремится во всем следовать Его законам? Почему насылает на род человеческий наводнения, пожары, эпидемии? Почему допускает страдания невинных детей? Почему дозволяет человеку, созданному по Его образу и подобию, грабить, мучить, убивать своих братьев и сестер во Христе?
Александр принял вызов. Поскольку находился ой среди друзей, не стал обращаться к Библии, чтобы обосновать свою позицию.
— Если бы Бог пообещал, что человек с легкостью, без страданий попадет на небеса, что творилось бы на земле?
Небеса перестали бы быть заветной целью. Каков побудительный мотив для того, чтобы подвергать испытанию искренность и веру человека? Без Чистилища нет и Рая.
И что можно тогда ждать от человека? Чего он только не напридумывает, чтобы извести себе подобных. Полученное без страданий ценности не имеет. Легкодостижимое никому не нужно. Человек станет шулером, играющим в игру жизни подпиленными костями и краплеными картами. Он будет ничем не лучше животных, которых мы разводим и выращиваем. Без преград, которые мы называем неудачами, Рай не доставит нам никакого удовольствия.
Так что неудачи эти — доказательство любви Бога к человечеству. А в том, что люди творят друг с другом, мы не можем винить Господа. Винить мы должны только себя и за грехи наши пребывать в Чистилище.
— Отец, — спросила Лукреция, которую в семье больше всех волновали вопросы веры и добра, — но что есть зло?
— Власть — это зло, дитя мое, — ответил Александр. — И наш долг — вытравить жажду власти из сердец и голов людей. Святой церкви это под силу. Но в обществе мы никогда не сможем вытравить власть общества. Поэтому нам не изгнать зла из мира, в котором мы живем. Цивилизованное общество всегда будет несправедливым, жестоким по отношению к простому человеку. Разве что через пятьсот лет люди не будут убивать и грабить друг друга. Но уверенности в этом у меня нет!
Прежде чем продолжить, он посмотрел на Чезаре и Хуана.
— Но в основе общества заложена необходимость того, что король должен иметь право вешать и сжигать подданных, чтобы подчинять их своей воле, ради сохранения в людях веры в Бога и страну, в которой они живут. Ибо человечество по природе своей неподатливо, а некоторых демонов святой водой не прогнать.
Александр поднял стакан и провозгласил тост:
— За святую мать-церковь и за нашу семью. За наше процветание, за успехи в распространении слова Божьего по всему миру.
Все подняли чаши и закричали: «За Папу Александра!
Пусть Господь благословит его здоровьем, счастьем и мудростью Соломона и других философов!»
Вскоре все разошлись по домикам у озера, над каждым из которых реял флаг с атакующим красным быком. Факелы на деревянных стойках освещали берег и спокойную водную гладь.
* * *
Хофре, дуясь, бродил в одиночестве по отведенному ему и Санчии домику. В этот вечер она с ним не вернулась. Когда во время представления он подошел к ней и попросил составить ему компанию, Санчия лишь фыркнула и отмахнулась. Злость багрянцем выкрасила его щеки, жгла глаза.
В этот день на Серебряном озере его жестоко унизили, но остальные ели, пили, смеялись, развлекались, и Хофре сомневался, что кто-то что-то заметил. Он тоже хлопал в ладоши и смеялся, как того требовали правила приличия, но один только вид его жены и брата, поющих дуэтом, заставлял скрежетать зубами и лишал удовольствия, которое могла доставить хорошая песня.
В домик Хофре вернулся один. Заснуть не смог и вновь вышел на берег. Стрекотание ночных насекомых создавало видимость, что он не одинок. Сел на землю, ее прохлада успокаивала, задумался об отце, Папе, братьях и сестре…
Он всегда осознавал, что не так умен, как Чезаре, понимал, что уступает силой Хуану. Но в глубинах своей души он понимал то, что оставалось неведомо им: грехи, которые совершал он, обжорство и страсть к роскоши, были куда легковеснее жестокости Хуана или честолюбия Чезаре.
А если уж говорить об остроте ума, так ли она важна при определении жизненного пути? Вот у Лукреции, его сестры, с головой куда лучше, чем у него, однако она, как и он, напрочь лишена права выбора. Раздумывая о происходящем в семье, Хофре пришел к выводу, что ум далеко не столь важен, как совет чистого сердца и доброй души.
От Хуана он не слышал доброго слова, с детства старший брат по-всякому обзывал его, соглашался играть лишь в те игры, в которых мог без труда победить. Чезаре, следуя обязанностям, возложенным на него саном кардинала святой римской католической церкви, иногда упрекал Хофре за излишества, однако без жестокости и желания унизить. Сестру Хофре ставил выше всех, видел от нее только нежность и любовь, при встрече у него всякий раз создавалось ощущение, что она рада его видеть. Отец же, Папа, едва его замечал.
