Машинально я положил руку на грудь, где во внутреннем кармане пиджака лежал заветный конверт. Ты думал, Лео, там мусор. А там бомба! Что же теперь делать? Как водится, я начал с глупостей. Попытался от слежки оторваться, поехал проходными дворами. В результате нарвался на пару грубых окриков и удар кулаком в левую дверцу, после чего меня обозвали «буржуем недобитым» и «сволочью». Люди не любят, когда в их уютных двориках кто-то пытается уйти от погони, тормозит у кустиков, где дети играют в прятки, передними колесами заезжая в песочницу. Мои проблемы никого не волновали. Это за мной следили, а все остальные жили без оглядки. Они просто жили, а я пытался скрыться. В общем, я выехал на проспект. В условиях московских пробок и преследование, и уход от него одинаково затруднены. Если бы мы оказались за городом и я был бы на машине более скоростной, вялое преследование превратилось бы в захватывающую погоню. А так мы стояли в одной пробке в двух метрах друг от друга, они меня видели, а я их — нет.
Мелькнула меркантильная мысль: остановиться у поста ГИБДД. Подойти и сказать:
— Почему у вас по городу ездит грязная машина с заляпанными номерами?
Потом мелькнуло трусливое: а не позвонить ли отцу? Я тут же представил себе Джеймса Бонда, у которого выпытывают секретный шифр. Он же, исхитрившись, набирает заветный номер и слышит в трубке жизнерадостный голос папаши:
— Сынок, я сейчас пришлю своих людей! И позвоню президенту!
Потом мелькнула безумная идея: остановить машину, выйти и показать им, кто я такой. Леонид Петровский в роли супермена. Мне вдруг захотелось пожить еще немного. До слез, которые выступили на моих прекрасных голубых глазах. Как водится в таких случаях, я представил свои похороны. Вереницу красивых женщин, идущих за гробом, во главе процессии моя неземной красоты мама промакивает белым платочком фиалковые глаза. Мне стало очень себя жалко! Такой молодой и красивый! Кто знает, сколько их за тонированными стеклами? И какие они? Плевать им, что я наследник строительной Империи. Даже тиранов убивали. Наполеона заточили на острове Святой Елены. Людовика шестнадцатого казнили, последнего русского царя с семьей расстреляли. А кто такой Леонид Петровский? Его четвертуют, не иначе. Империи достанутся лишь мелкие его кусочки, кресло в совете директоров останется пожизненно вакантным. Как же все это печально, черт меня возьми!
Ни один из моих планов так и не был реализован. Я ехал по Москве, а они ехали за мной. Я начал уставать от «погони», но они не форсировали события. Просто далеко меня не отпускали. Сначала я думал, что еду домой, но оказалось — на квартиру к Павлу Сгорбышу. Я знал, что этот месяц проплачен и квартирная хозяйка еще не объявилась. Ключей у меня не было. Их не оказалось и у любознательной соседки. Но я должен делать хоть что-то.
Поэтому я остановил машину у подъезда, в котором жил Павел Сгорбыш, и вошел в дом. Взлетел на второй этаж и посмотрел в окно. Тут же увидел заляпанные грязью номера. Из машины с тонированными стеклами никто не вышел. На пятый последний этаж я поднялся пешком. Постоял на лестничной клетке, пытаясь выровнять дыхание. Прислушался. Меня никто не преследовал. Я хотел было пойти самым длинным путем: позвонить в дверь любознательной соседке, узнать у нее телефон квартирной хозяйки, поехать к ней, достать ключ при помощи магии своей улыбки либо притащить женщину сюда, чтобы она открыла дверь, и я вошел бы. Я готов был измотать и себя, и своих преследователей, проделав бесполезную работу. Что-то мне подсказывало, что она бесполезна. По этой причине я и подошел к двери квартиры, которую снимал Павел Сгорбыш. Она была закрыта, но не заперта. Когда я ее толкнул, она открылась.
Они взломали замок. Когда это случилось? До того, как я приходил сюда и спрашивал, где Сгорбыш? Да. Но после того как я получил конверт. Они не добились от Павла главного: где находятся снимки? И, разумеется, негативы. Они убили его. И приехали сюда, обшарили всю квартиру. Я в этом убедился, как только открыл дверь.
Здесь все было перевернуто вверх дном. Сюжет развивался, как и положено в боевике. Мне незачем это описывать, картина известная. Подушки вспороты, шкафы распахнуты, из сахарницы высыпан песок. Они не оставили ни единого потаенного уголка. Даже линолеум в одном месте был вспорот, а половица его поднята. Проявочная, в которую Сгорбыш переоборудовал кладовку, разгромлена. Все залито реактивами, пленки засвечены, CD-диски поцарапаны. Если бы Сгорбыш был жив, ему выставили бы такой счет, что на компенсацию убытков ушли бы все его сбережения. Что касается меня, то я не буду это оплачивать. Имеется в виду ремонт.
Мой визит сюда бесполезен. В отличие от них я не профессионал. Я понятия не имею, где искать и что искать. И как искать. Мне и в голову не пришло бы опрокидывать сахарницу! Я представил себе липкий негатив, и передернулся. Какое варварство! Все фотографии, сделанные Сгорбышем, уничтожены! Все, что составляло смысл его жизни, порвано на мелкие кусочки! Хорошо, что он умер. Если бы он это увидел, то его сердце разорвалось бы. Как вовремя это случилось. Его жизнь пришла к логическому завершению. Сгорбыш выработал свой ресурс и умер.
Жаль только, что от него ничего не осталось. Был человек, и нет человека. Имущество, принадлежащее ему, уничтожено. Снимки, сделанные им, порваны. А ведь среди них были и гениальные! Но один неудачный (или удачный?) кадр перечеркнул всю его жизнь. Стоило ли оно того? Во имя чего Павел Сгорбыш пожертвовал всем? Ради денег? Не верю! Я хорошо его знал. Я не могу поверить, что причиной были деньги. И тем не менее… От гениального фотографа не осталось ничего. Мне нечего спасать. Разве что те снимки и негативы, которые остались в редакции да кое-что у меня дома.
Я чувствовал себя опустошенным. Важная часть моей жизни была уничтожена. Я потерял человека, к которому привязался, я возненавидел работу, которую еще две недели назад обожал. Кто это сделал и зачем? Неужели оно того стоило? Я должен разгадать ребус Павла Сгорбыша. Машинально я погладил полу пиджака, за которой находился внутренний карман, а в нем заветный конверт. Надо идти.
Здесь мне нечего делать. Я стоял на пороге единственной комнаты и смотрел на мусор, которым был усеян затоптанный пол. Прямо передо мной лежал старый журнал. Кажется, «Работница». Или «Крестьянка». Я не мог сказать этого с полной уверенностью, потому что обложка отсутствовала. Ее варварски оторвали, а сам журнал отбросили в сторону. На исчезнувшей обложке, от которой и следов не осталось, была дата выхода и какая-то картинка. Машинально я поднял журнал, глянул на страницу с выходными данными и так же машинально отметил, что вышел он в тысяча девятьсот восемьдесят каком-то году в октябре месяце. Старье! Я бросил журнал обратно на пол, где валялись обрывки фотографий и прочая дребедень. Потом развернулся и вышел на лестничную клетку.
— Что случилось?
Из соседней двери выглядывала любопытная соседка.
— Я и сам хотел бы это знать. Скажите, сюда полиция не приходила?
— Полиция? Зачем?
— К Сгорбышу. Дело в том, что он умер.
— Да что вы говорите! — Она всплеснула руками. Потом припечатала: — Опился. Кто ж его будет хоронить?
— Я.
— А вы ему кто? — с любопытством спросила она и посмотрела на мои волосы.
— Мы вместе работали.
— А! Вспомнила! Он говорил! Надо же! Неужели на работе и похороны оплатят?
— Оплатят, — с уверенностью сказал я.
Потом подумал, что надо бы заявить права на тело Павла Сгорбыша. Как бы его труп не сочли невостребованным и не бросили в общую яму. Надо наведаться в морг. Я вспомнил машину с тонированными стеклами, стоящую у подъезда, и передернулся. Вот как раз в морг спешить не стоит. Такой случай они не упустят. Как войду туда, так и не выйду.
— А вы разве не слышали, как за стеной ходят люди? — поинтересовался я у соседки Сгорбыша. — Громко говорят, двигают мебель?
— Да кто ж нынче ее не двигает? Подо мною чуть не каждую ночь оргии устраивают! Я уж и участковому жаловалась, в местное отделение ходила! Аж в городскую управу! Да кому до этого есть дело? Там молодежь гуляет. Послали меня куда подальше. «Иди, говорят, бабка, не мешай нам». Хорошо, не побили. Я на шум внимания уже не обращаю. А за стеной ли, наверху, мне без разбору. Я, как шум услышу, петь начинаю.
— Как-как? — удивился я.
— Караоке. Врубаю на полную и пою во весь голос. Они мне танцы, я им — пение. Хотите послушать?
Я не успел сказать «Нет», как она затянула:
— «А я девочка-зима, а я девочка-лето…»
Стены панельной пятиэтажки содрогнулись. Акустика здесь, как в главном зале консерватории! А петь тетка привыкла громко, дабы перекричать дискотеку на нижнем этаже. Ее слышно аж в соседнем подъезде! Если не в соседнем доме, который стоит вплотную. Я чуть не расхохотался. Думал, наивный, она их давит русским народным «Раскинулось море широко», но пенсионеры нынче пошли продвинутые. Веселые же здесь ночки! Я начал понимать участкового. «Девочка-лето» допела припев и весело улыбнулась:
