– К несчастью, – снова заговорил он, – долго это не продлилось. Однажды вечером ко мне домой нагрянули два инспектора. Банк предупредил полицию. Оказывается, они обязаны это делать, когда выдают крупные суммы. При виде денег, рассыпанных по полу, и особенно тех, которые я кидал в огонь, инспекторов чуть удар не хватил. Они надели на меня наручники, как на преступника, и привели в комиссариат. Оттуда меня отправили в психиатрическую больницу, где признали, что я шизофреник. Учительские досье или бумаги педагогического персонала – еще куда ни шло, но сжигать миллионы – это уже было серьезно. Проиграй я их в казино, как богач, никто бы слова не сказал, но сжигать их в камине я не имел права. Даже если деньги принадлежат вам, они остаются собственностью государства. В больнице я провел четыре года. Но мне не на что было жаловаться, за мной очень хорошо ухаживали. Я подумал о своих коллегах из ОПС 12 и занялся своим здоровьем. В сущности, они не ошибались, заботиться о здоровье может быть занимательна. Я очень серьезно отнесся к своему лечению. У меня было право на коктейль из Транксена, Могадона и Халдола[18] утром и вечером и психотерапию один раз в неделю с очень гуманным интерном. Он понял, что я был реинкарнацией Герострата. Я решил оставить это имя… Герострат – оно мне очень подходит. Вот и все, что касается моего опыта в психиатрии. Я уже давно хотел поговорить с вами об этом, потому что вы, вы же специалист по моей болезни. Во всяком случае, в больнице мной были довольны. Они меня выпустили, недавно. Поставили под усиленное попечение, нашли мне двухкомнатную квартирку с кухней вблизи Сен-Уанских ворот, в ЗГР.
– Где?
– В ЗГР, зоне городской рединамизации. Сложный, требующий особого внимания квартал, там небезопасно жить. Но это неплохо. А вот усиленное попечительство – это жестоко. Мой куратор распоряжается деньгами, которые я не успел сжечь, только он не хочет отнестись ко мне с пониманием. Так боится, что я сожгу деньги, что дает мне только монеты, и то немного. Иногда на меня находит тоска оттого, что нечего положить в камин. Но неважно, мораль этой истории такова выиграть в лотерею еще не значит быть счастливым. Это подтверждено социологическим исследованием.
Он вздохнул, напустив на себя вид, который должен был свидетельствовать о его невзгодах. Какими бы бредовыми ни были его рассказы, я был убежден, что скоро начнется шантаж, связанный с гибелью Ольги. Возможно, разговор примет острый оборот, вот тогда он и предложит молчать в обмен на значительную сумму денег.
Он показал мне на стаканы с ромом на стойке.
– К счастью, есть спиртное, чтобы поднять моральный дух. И более благожелательные, чем мой куратор, люди. Ваша домработница, например. Когда я объяснил ей ситуацию, она согласилась обменять мне сорок монет по пять франков на две банкноты по сто, но что же, по-вашему, мне с ними делать?
Он об этом говорил с Май Ли в тот вечер, когда я видел их из окна? У меня возникло желание спросить его об этом, но в то же время он начинал вызывать у меня отвращение. Если хочет денег, пусть скажет об этом прямо вместо того, чтобы ходить вокруг да около. Осмотревшись, я заметил, что у стойки остались мы одни. Я нехорошо себя чувствовал. Мигрень, притаившаяся в висках, возобновлялась, а мне еще нужно было пригласить работника гаража, к тому же вскоре придут первые пациенты.
– Извините меня, – сказал я Герострату, слезая с табурета, – я должен идти.
Но он удержал меня за рукав.
– С аккумулятором, – сказал он, – вам одному не справиться. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что вы не сильны в механике. «Вольво» – это солидная марка. В ней нужно разбираться. Я могу это сделать, знаю порядок действий. Вам только нужно оставить мне ключи от машины.
Я бросил на него подозрительный взгляд.
– Зачем вам ключи от моей машины?
– Нужно открыть капот, а потом, после того как поставлю аккумулятор, проверить, заведется ли она.
Это было очевидно. Однако вместо того, чтобы меня успокоить, этот довод только усилил мое недоверие. Чего он, собственно, хотел? Проверить, заведется ли машина, или находилось ли тело Ольги в багажнике? Странно, он ни слова не сказал о ней в течение всего разговора. Однако он наверняка видел ее фотографию в газетах. Следовало ли принять его молчание за угрозу или за отсутствие интереса? Я не знал, что думать.
– Не волнуйтесь, – добавил он, – я займусь только аккумулятором, все что находится в машине, меня не касается.
На этот раз у меня больше не осталось сомнений, у него была какая-то задняя мысль. Но эта манера говорить намеками начинала выводить меня из себя. С этим типом невозможно ни в чем быть уверенным. Действительно ли он подошел к Май Ли, чтобы обменять деньги? В самом ли деле хотел помочь мне поменять аккумулятор? В конце концов, чтобы узнать это, следовало принять его предложение. Во всяком случае, он справится с этим лучше, чем я. И потом, чем я рискую, если буду там, чтобы присмотреть за ним? Не собирался же он открывать багажник в моем присутствии или заставлять меня это сделать.
– Договорились, – ответил я, – встретимся рядом с машиной сегодня в восемь часов. Я принесу аккумулятор и все необходимые инструменты. Вы сможете спокойно этим заняться, а я вам помогу, если понадобится. Это вас устроит?
– Никаких проблем, шеф, – сказал он, поднося палец к своему колпаку Деда Мороза, – можете на меня рассчитывать.
На этом я распрощался с ним до вечера.
Вернувшись к себе, я обнаружил привычную почту: реклама, предложения подписаться на журналы, посвященные психоанализу, счета, письмо из Государственного казначейства и еще одно из Коллегии врачей, напоминающее, что я не оплатил свой членский взнос. На автоответчике было сообщение от Флоранс «Чикаго – чудесный город, – говорила она. – Люди очаровательные, а психоаналитики – такие же олухи, как и у нас. Короче говоря, все хорошо. Я возвращаюсь в следующий понедельник, и мы сможем поужинать в среду в «Гран-кафе Капуцинов», как обычно. А пока желаю тебе хорошо провести выходные с Мэтью».
Было три часа дня. Я не заметил, что так долго пробыл с Геростратом. Из гостиной не доносился шум пылесоса. Май Ли не пришла, вероятно, из-за своих свидетельских показаний Может, мне стоило начать искать новую домработницу? Но об этом еще рано было думать, и меня ждали более срочные дела.
Аспирину удалось снять мигрень и боль в руке. Я пошел в кабинет. Запах, оставшийся со вчерашнего дня, постепенно исчез. И все же лишняя предосторожность не повредит, и я побрызгал дезодорантом на кушетку. Все теперь было на своем месте, можно было принимать пациентов.
В этот момент меня охватила странная тоска, причину которой я не мог себе объяснить. Мне казалось, что я забыл что-то важное, но не мог вспомнить, что именно.
Не успел я поразмыслить над этим толком, как раздался дверной звонок – пришел мой первый на сегодня пациент.
Пятница была одним из самых насыщенных дней. Как и у многих моих коллег, часть пациентов составляла профессура. Но по странному совпадению именно в этот день их бывало большинство.
Часто, увлекшись психоанализом, они начинали путать кушетку с кафедрой, ассоциации идей с их сопряжением. В стремлении блеснуть они позволяли себе ассоциации крайне высокого уровня. Послушать их, так их любовные трудности, боязнь перед жизнью, детские страхи могли быть истолкованы только в контексте той или иной проблематики Аристотеля или Платона в сочетании с небольшим количеством Фрейда или Лакана. Еще немного, и они указывали бы мне на библиографию, прежде чем уйти. Я встречал некоторых из них в Париже-VIII, когда читал там лекции. Только тогда они осознавали, кем я был и зачем они ко мне приходили. Увидев меня, они казались напуганными и прибегали к разного рода уловкам, чтобы миновать меня. Резко поворачивали назад в коридор с таким видом, будто где-то оставили книгу, погружались в размышления, избавлявшие их от необходимости меня видеть; или же удостаивали меня, если не было другого выхода, сдержанным приветствием, напоминавшим то, которым обменивались мои пациенты в зале ожидания. Днями позже, на кушетке, я получал право на их исповедь вперемешку с извинениями за потрясение, причиной которого явилось мое присутствие в месте, где они меня не ожидали.
С этим пациентом был как раз тот самый случай. Преподаватель лингвистики, так и не оправившийся от встречи со мной в писсуарах университета на прошлой неделе. Он видел в этом один из эффектов внезапности, которыми изобилует, например, комедия дель арте и о которых Фрейд разработал теорию в работе «Остроумие и ею отношение к бессознательному», тогда как со своей стороны я приписывал его неловкость открытию, что, какой я там ни психоаналитик, а и мне случается опорожнять мочевой пузырь. Прямо перед ним специалист по германской филологии пустился сравнивать страдания юного Вертера у Гете и свои собственные, и мне не хотелось долго мусолить опыт встречи в туалете. Я побыстрее закончил, отметив про себя, что он, очевидно, никогда не замечал, что у его родителей были половые органы, и пригласил следующего пациента.
