Михась вышел из машины, прошелся по обочине – после долгой езды в душной машине захотелось вдохнуть свежего воздуха. Воздух здесь и в самом деле оказался гораздо свежее, чем в раскаленной Москве. Алик выходить из машины не стал, только распахнул дверцу в сторону деревьев и опустил ноги в траву, сам оставаясь в машине. Что-то подсказывало ему, что не надо бы показываться всему белому свету, ни к чему это. Михась же вышел, но только ради свежего воздуха, он хотел показаться невидимому заказчику – мол, прибыли, все по плану, все путем.
Зазвонил телефон.
– Слушаю, – сказал Михась, входя в заросли кленового кустарника.
– С прибытием вас, – услышал он из трубки знакомый голос и понял – колотится мужик, нервничает. Ну-ну, подумал Михась усмешливо. Видно, не каждый день ты такие вот делишки проворачиваешь. Привыкай, дорогой, привыкай.
– У вас все в порядке? – спросил Епихин.
– Вроде как бы того, – Михась почувствовал, что сейчас вот, в эти секунды он сильнее, спокойнее, тверже.
– Не светился бы... Сядь лучше в машину.
– Так ведь и вышел-то, чтобы тебе показаться.
– Показался, и хватит. Когда он выйдет, я позвоню.
– Ждем с нетерпением, – и Михась отключил связь.
Возле ворот, выкрашенных бурым суриком, стояло около десятка машин. У некоторых стекла были затемнены, в некоторых сидели люди, но на расстоянии да еще за бликующими стеклами распознать, конечно, никого было нельзя. Вполне возможно, что в одной из машин сидел и заказчик, выбрав себе такое вот место для наблюдения – он видел Михася на противоположной стороне улицы, мог легко распознать клиента, когда тот выйдет из калитки.
Жизнь у ворот шла своим чередом – отъезжали машины, подъезжали другие, из калитки выходили люди. Рабочий день заканчивался. Михасю из кленовых зарослей, в которых Вася остановил машину, хорошо была видна небольшая площадка у ворот, и он с интересом наблюдал за жизнью, неспешно протекающей перед его глазами.
Неожиданно зазвенел мобильник на сиденье машины. Михась и Алик одновременно глянули друг на друга, потом повернулись в сторону ворот.
– Слушаю, – с нарочитой неторопливостью произнес Михась, включив связь.
– Видишь? – скорее прошипел, чем произнес Епихин. – Видишь?!
– Вижу... Народ толпится...
– Мужик в белой полотняной кепке... Вот сейчас он проходит мимо красного «Жигуля»... Видишь?
– Вижу... Белая рубашка с подкатанными рукавами?
– Да! И синие джинсы!
– Настоящие джинсы всегда синие, – рассудительно заметил Михась, его охватило непреодолимое желание дерзить заказчику, а его замечание о джинсах в этот момент было дерзостью.
– Об этом потом! Выходи из машины и пройдись за ним, присмотрись. Ехать за ним не надо... Видишь, к нему подошли двое? Вот они пожали руки друг другу... Дальше пошел один. Видишь?
– И далеко мне за ним идти?
– До своего дома он доходит за пятнадцать минут. Ты даже вспотеть не успеешь. Идешь?
– Надо, – вздохнул Михась и, выйдя из машины, зашагал по краю дороги вслед за мужиком в белой кепке. Обернувшись, успокаивающе махнул Васе рукой – жди, скоро вернусь, потом приглашающе помахал Алику, дескать, хватит тебе в машине рассиживаться, пора делом заняться. Алик трусцой догнал Михася.
– Это он?
– Вроде как бы, – вздохнул Михась. – Живет где-то рядом... Здесь же, в Немчиновке.
– Это хорошо.
– Почему?
– Народу поменьше, места поглуше...
– Чем меньше народу, тем больше очевидцев, – Михась опять тяжко вздохнул, он почему-то последнее время постоянно вздыхал, будто ему не хватало воздуха, будто оказался где-то в горной выси, в разреженной атмосфере. А там как знать, может, и вправду он чувствовал себя в разреженном пространстве. – Вон в деревнях вроде и мало народу, а все как на ладони, ничего не скроешь.
– А ты-то откуда знаешь?
– Было дело, – коротко ответил Михась и прибавил шагу.
И хотя занятие их было совершенно невинным – они просто шли по улице, болтали о пустяках и ничем не могли привлечь внимание прохожих, нервное напряжение нарастало. Оба чувствовали, что ступили, ступили на тропу войны, на этой немчиновской полузаросшей дорожке делали первые шаги к жизни чреватой и непредсказуемой.
Мужик в белой рубашке с подкатанными рукавами неожиданно пропал из виду, и Михась с Аликом на какое-то время растерялись. Но тут же снова увидели его – Долгов свернул с улицы вправо, вниз, в какой-то неприметный переулок. И обоим ничего не оставалось, как следовать за ним. Переулок был вроде бы и без названия даже, лишь на одной проржавевшей жестянке, прибитой к покосившемуся столбу, они смогли прочесть одно слово «просек». Какой просек, под номером ли он шел, под названием от советских еще времен, растворившихся в истории, было неизвестно. Да им и не до того было – переулочек сразу понравился открывшимися возможностями – он все время вилял из стороны в сторону, вдоль забора рос какой-то кустарник, трава высотой в человеческий рост, паслись привязанные к колышкам козы, хрипло и нагло орали петухи во дворах. Придумать место лучше для того, чтобы расправиться с ненавистным кому-то мужичком, просто невозможно да и незачем было придумывать – ни единой человеческой души Михась и Алик не встретили.
– А ничего местечко, – протянул Алик, оглядываясь по сторонам.
– Лучше не бывает, – согласился Михась.
– Зря мы сегодня инструмент не прихватили.
– А деньги?! – возмутился Михась. – Ты что несешь?! Мы же договорились – деньги вперед!
– Виноват, – покорно склонил голову Алик. – И потом я же не всерьез, так, чтобы разговор поддержать, чтобы не скучно тебе со мной было идти по этому захолустью, забытому богом и людьми...
– Что-то ты разговорился.
– Еще можно, еще не время замолкать. Мы еще имеем право – словами обмениваться, суждения высказывать, можем даже чихать и кашлять...
– А что, все это скоро кончится? – настороженно спросил Михась, искоса поглядывая на Алика.
– Мне так кажется.
– Знаешь, что делают, когда кажется?
– Знаю, Михась, знаю. И мою невинную болтовню можешь считать попыткой перекреститься.
– Рановато ты начал.
– Чтоб потом не было поздно.
Так вот перебраниваясь, переговариваясь, они миновали переулочек и вышли на улицу, широкую, с щербатым, но все-таки асфальтом. Здесь даже таблички на заборах висели вполне внятные – проспектом Революции называлась эта улочка. Она тоже виляла из стороны в сторону, тоже поднималась и опускалась, но ранг у нее был другой – проспект Революции, блин!
Как все-таки проявляется вся наша жизнь и мы сами со своими слабостями и достоинствами, со своими претензиями и самовлюбленными представлениями о самих себе в таких вроде бы совершенно невинных вещах, как названия улиц и переулков, в названиях кораблей и городов, да и чем угодно, господи! Тот же проспект Революции, на котором две легковушки разминуться могут, если только обе съедут на обочину! Любую симпатяшку с хорошей такой, убедительной вульгаринкой во взоре и с приблатненным покачиванием юных плеч мы уже готовы называть светской дамой, и называем ее светской дамой, и относимся к ней соответственно! А писателю, изложившему худо-криво свои южные похождения, устраиваем литературные вечера с песнями, плясками и фуршетами, и какого-то мордатого политика в австрийском костюме называем надеждой нации. И миллионы, ребята, миллионы голосуют за него в тщетном ожидании, когда же он, наконец, эту надежду оправдает...
Что за этим?
Наше великодушие? Снисходительность? Простоватость? А может, всего понемножку, этакий винегрет под соусом невежества и глупости? А есть еще потрясающая приговорочка такая... «А, дескать, пусть! Нас не убудет, к нам не пристанет!»
А может быть, это и есть пресловутая широта души?
Я, например, каждому позволяю представляться тем, кем ему хочется! И упаси боже остановить, образумить, усомниться! Вперед, дорогой, побед тебе на всех фронтах! Ты первая красавица? Нисколько в этом не сомневаюсь! И ты не сомневайся, милая! Ты властитель дум? Счастья тебе и новых свершений! Позволь пожать твою высокоталантливую руку! Ты надежда нации? Неужели свершилось?! Наконец-то!
Проспект Революции?
Возвращаемся на проспект Революции...
Шагая по боковой дорожке вдоль штакетника походкой частой и твердой, Долгов и думать не мог, что два хмыря, то ускоряя свой суетной бег за ним, то замедляя, чуть ли не тыкаясь в спину, питают к нему интерес не просто суровый, а прямо-таки безжалостный, связывая с ним все свои жизненные надежды на ближайшие годы. Мысли его витали далеко, связаны они были с солнечной сосновой древесиной, с производством и сбытом. А еще ему хотелось открыть мебельный магазин прямо здесь в Немчиновке, может быть, даже на проспекте Революции, но поближе к платформе электрички, поскольку все-таки там, возле платформы «Немчиновка», находился культурный и торговый центр. Вокруг небольшой площади обустроилась могильная мастерская по производству гранитных плит, общепоселковая свалка, стена сгоревшего хозяйственного магазина – следы жестокого передела имущества смутной середины девяностых годов, когда перепившийся президент буянил и куролесил не только на просторах великой России, но и в соседнем лесочке, где он и проживал вместе со своим криминальным семейством. Тут же стояли остатки стен автомастерской – следы кавказских разборок. А был еще заваренный рельсами железнодорожный переезд. Дело в том, что на соседнем Можайском шоссе постоянно возникали непроходимые автомобильные пробки, и хитренькие водители, знающие местные тропы, пытались кое-что выгадать, обойдя часть пробки немчиновскими дорожками. В результате весь поселок превращался в единую, намертво застывшую автомобильную пробку, гудящую, нервную, смердящую, в которой все машины были равны – от «Запорожца» и «Оки» до «Мерседеса» и «Лексуса».
