— За кого же вы, Надя, болеете?
— А вы за кого, Михаил Дмитриевич?
— Нет, сперва вы скажите.
— Давайте вместе. Я считаю до трех. Раз, два, три! — и тут же проговорила: — «Спартак»!
— «Динамо»! — одновременно произнес Мозарин. Они остановились, смотря друг другу в глаза.
— Но мы… же… — наконец вымолвил лейтенант.
— …подеремся? — спросила Корнева и расхохоталась. — Я предлагаю перемирие до конца футбольного сезона. Согласны?
На углу Советской площади Михаил купил девушке огненный букет гвоздик, взял ее под руку и повел к скверу. Там, поднимаясь до окон третьих этажей, журчал одетый пеной мощный фонтан. Освещенные красным светом струи, словно составленные из цепи стеклянных бубенчиков, плавно перегибаясь наверху, падали вниз. Водяная пыль нежно касалась разгоряченных лиц Мозарина и девушки.
— Хорошо! — прошептала Надя.
На следующий день комиссар Турбаев вызвал к себе в кабинет Градова, Мозарина и Корневу.
— Я хочу, чтобы вы прослушали те сведения о диверсантке, которые я получил. — И, взяв напечатанную на машинке справку, стал читать:
— «Магда Тотгаст — кличка „Рыжая Магда“, тридцать семь лет, уроженка Харькова. Отец — Вильгельм фон Ленбах, помощник начальника харьковского жандармского управления.
Мать — урожденная Куракина, дочь крымского помещика, прокурора Екатеринославской судебной палаты. В тысяча девятьсот девятнадцатом году отец Магды — подполковник деникинской контрразведки, известный кровавыми расправами над коммунистами-подпольщиками юга России, — расстрелян красными партизанами.
В октябре тысяча девятьсот двадцатого года, накануне разгрома Врангеля, прокурор Куракин эвакуировался из Севастополя вместе с дочерью и внучкой Магдой в Константинополь, а затем с частью белых эмигрантов переехал в Берлин.
В эмиграции Магда воспитывалась в семье деда Куракина, где говорили по-русски. С тысяча девятьсот двадцать третьего года она — воспитанница белоэмигрантского „Института для благородных девиц имени императрицы Марии Федоровны“. Затем училась в берлинской фармацевтической школе. До захвата власти Гитлером судилась вместе с группой белоэмигрантов-аферистов за подделку банковских векселей.
В тысяча девятьсот тридцать пятом году стала нацисткой, завербована гестапо, работала тайным агентом среди русской эмиграции. Вышла замуж за Фридриха Тотгаста, одного из провинциальных руководителей „Гитлерюгенда“, убитого в декабре тысяча девятьсот сорок первого года при разгроме фашистской армии под Москвой.
В годы войны Магда Тотгаст служила помощницей-лаборанткой известного военного преступника Фридриха Кнопблоха,[1] старшего врача гитлеровских концлагерей на территории оккупированной Польши. Вместе с ним участвовала в насилиях и зверствах, чинимых над заключенными».
Турбаев на секунду оторвал взгляд от справки и пояснил:
— Об этом подробно изложено в книге о Нюрнбергском процессе над гитлеровскими военными преступниками, — и продолжал читать справку:
— «После войны Магда Тотгаст осуждена на двадцать лет заключения, которое отбывала в американской зоне послевоенной Германии. Была досрочно освобождена и обучалась в шпионско-диверсионной школе под Мюнхеном.
По окончании курса была снабжена фальшивыми советскими документами, шифрами, кодами, оружием, ядами и вместе с другими диверсантами, ныне задержанными работниками госбезопасности, переброшена на территорию СССР.
Магде Тотгаст было предписано пробраться в Москву, поступить на службу фармацевтом в одну из аптек, возглавить явочный и передаточный пункт тайной агентуры, а также снабжать агентов ядами и химикалиями, необходимыми для шпионской и диверсионной деятельности.
По замыслу руководителей Магды Тотгаст, аптека, куда ежедневно приходят сотни людей и сдают бумажки с рецептами, должна была стать идеальным местом явки и „почтовым ящиком“ тайной агентуры. Магде Тотгаст также было поручено вербовать тех лиц, местонахождение которых ей указали.
Но над шпионско-диверсантским гнездом нависла угроза провала. Учительница 670-й школы В. П. Некрасова могла разоблачить матерую преступницу „Рыжую Магду“. Не зная, как ей поступить, Тотгаст вступила в шифрованную связь с резидентом своей группы, именуемым Семеном Семеновичем, и получила от него указание любыми средствами сохранить явку в аптеке, а учительницу Некрасову ликвидировать».
— Семен Семенович? — переспросил Градов. — Стало быть, телеграмма, адресованная Карасевой, была подписана резидентом…
— Ну, — сказал Турбаев, — остальное вы сами хорошо знаете! — И он положил на стол справку. — Я только хочу обратить ваше внимание на то, что, во-первых, диверсантка, совершая политическое преступление, прикрывала его уголовным, то есть обычным наездом на пешехода. И риска меньше, и наказание намного легче! Во-вторых, пыталась довольно ловко направить нас по следам ни в чем не повинной Иркутовой. И, в-третьих, что особенно бросается в глаза, взяла себе в помощники еще ранее завербованный уголовный сброд.
Должен сказать, что грабитель, спекулянт, скупщик краденого, расхититель социалистической собственности, аферист — эти уголовные преступники, спасая свою шкуру, нередко попадают в сети иностранной агентуры. Но такова логика жизни: человек, отколовшийся от советского общества, становится игрушкой в руках врагов нашей Родины…
Москва, 1949–1950 гг.
Ольга сняла со стола синюю скатерть и бережно расстелила на нем большой плотный лист бумаги с ярко-красным заголовком «Конструктор № 10». Она поставила на стол пузырек с клеем, разложила отпечатанные на пишущей машинке статьи, заметки и стихи — да, были, как всегда, и стихи! Забравшись с ногами на стул, молодая женщина устроилась поуютнее и замурлыкала:
А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер,
Веселый ветер, веселый ветер!
Ольга осторожно наклеила передовицу и, чтобы быстрее просох клей, подула на нее, смешно прищурив глаза. Прочитав заметку о молодых конструкторах, она зачеркнула одну фамилию: этого парня, пожалуй, не стоило критиковать — ведь вчера он сдал наконец чертеж начальнику бюро. Под заметкой Ольга поставила карикатуру на заместителя директора завода: собираясь чихнуть, он морщил нос, и от этого его усы топорщились. Под карикатурой были приведены слова замдиректора, которые он сказал ей, Ольге, редактору стенной газеты: «От всех ваших требований мне и чихнуть некогда».
А как же ей чертить без хорошей туши, кальки, ватманской бумаги?
— Чихай на здоровье, дорогой! — пробормотала она, тщательно разглаживая рисунок.
Заместитель получился очень похожий и смешной. Здорово уловил сходство Коля Басов, ехидный паренек-чертежник, постоянный рисовальщик их стенной газеты. Правда, к карикатуре приложил руку и художник Румянцев — Ольгин сосед по квартире.
Вспомнив о Румянцеве, она вздохнула и, встав со стула, посмотрела в окно, за которым угасал морозный, ясный, безветренный день.
Тихо падал редкий снежок, розовея в лучах заходящего солнца. В саду на заиндевелых деревьях суетились, отрывисто каркая, галки. В этом мирном пейзаже Покровского-Стрешнева было что-то вдруг взволновавшее молодую женщину. Она прижала руки к груди и тотчас же опять поймала себя на мысли о Румянцеве.
Ольга любила слушать его рассказы об искусстве, о жизни великих художников, об их страданиях и славе. Но все-таки лучше бы было для него уехать из их домика. А может быть, лучше и для нее? Пожалуй, нет. Ведь он был таким хорошим другом. Всегда после какой-либо невзгоды или размолвки с мужем ей хотелось поговорить с художником, посоветоваться с ним. Румянцев в шутку называл себя «громоотводом» и говорил — это уже всерьез — что, не будь он их соседом, Ольга давно вконец разругалась бы с мужем. Вот и сегодня утром она жаловалась ему на Петра. Иногда ей приходила в голову странная мысль: «Хорошо бы, ах, хорошо бы, если бы ее муж имел такую же открытую, отзывчивую душу, как Румянцев!..»
Любила ли она мужа? Все считали, что Ольга до сих пор влюблена в него. Но вот прошел год. И сейчас Ольге казалось, что все произошло словно во сне. Да, надо бы тогда пристальнее и, быть может, строже вглядеться в человека, с которым она собиралась соединить свою жизнь. Эти встречи с Комаровым на катке, первые робкие рукопожатия, еле ощутимое прикосновение его пальцев к локтю… Потом фигурное катание, стремительные вальсы на льду, провожания… Вдруг непонятная холодность и колкие шутки по адресу Румянцева. А эта чрезмерная почтительность Комарова к Олиной тетке, у которой девушка тогда жила? Комаров неизменно поддакивал старухе, почти заискивал перед ней, окружал ее тысячей мелких забот. Медленно и, вероятно, расчетливо — это и не нравилось Ольге! — он завоевывал расположение неглупой, практичной женщины. Конечно, Ольга-неопытная, почти девочка — решилась выйти замуж за тренера по гимнастике Комарова не без влияния тетки. По-иному сложилась бы ее жизнь, если бы она не уехала из родного города учиться в московском техникуме.
