сел к столу, достал лист бумаги и авторучку.
Мария встала, подошла к раскладушке и застыла, глядя на мать.
Или точнее: на тело матери, из которого теперь ушла жизнь.
Потом она повернулась к Лизе, Симону и ко мне.
— Куда всё подевалось? — спросила она.
Это был вопрос, обращённый к нам. Не к врачу, не к фрёкен Грове, не к отцу. А к нам с Лизой и Симоном.
И тут заговорила Лиза. Она сказала две фразы.
— Всё ушло. Она не вернётся.
Она не излагала какую-то усвоенную ею истину. Она не услышала это от других людей, взрослых или ровесников. В то время не говорили о смерти, а если и говорили, то о том, что человек попадает в рай, и говорили, понизив голос, испуганно, и ты начинал думать, что самому-то уж туда точно не хочется попадать.
Слова Лизы были совсем о другом. О том, что мы увидели в шахте, о том, что мы знали о мире за пределами Вальбю, о том, что мы почувствовали, когда оленёнок принюхивался к своей матери, и о том, что было запрятано глубоко в нас, что у нас было общим, при том, что мы не могли найти для этого слов.
Лиза закуталась в плед.
— У Марии всё было как-то более или менее нормально, — продолжил рассказывать я. — Во всяком случае, в начале. Другое дело — Симон. На какое-то время, думаю, несколько месяцев — в то время у нас не было чёткого ощущения времени, — оба они закрылись в себе. Потом она немного повеселела. Жили они у отца. Фрёкен Йонна научила отца делать для них бутерброды. Однажды она подкараулила его в раздевалке, когда он пришёл за ними. Она отвела его на кухню, достала из холодильника хлеб, растительный маргарин и нарезанные сыр и колбасу и стала объяснять ему, как делать бутерброды. Потом дала ему на первый раз что-то из продуктов. И вот, несколько месяцев спустя Мария как будто подняла голову и стала светиться, во всяком случае, хоть чуть-чуть, и её голос снова стал звучать на площадке, где играли младшие дети, — она перешла в младшую группу детского сада. Но Симон таял на глазах.
Я вспомнил один вечер в их квартире на Вильдерсгаде, при жизни матери. Они с Марией должны были ночевать у нас, их мама собиралась в гости, мы с моей мамой пришли за ними. Мы увидели, как его мама стоит перед зеркалом в нарядной одежде. На ней была длинная чёрная юбка и блузка, которая сверкала золотистым металлическим блеском, словно вся была соткана из золота. Обычно она убирала волосы под платок, теперь платка на голове не было, волосы были вымыты, аккуратно причёсаны, наверное, она даже накручивала их на бигуди — лицо обрамляли золотые локоны. В комнате витал запах духов, и мы застыли на месте, любуясь её красотой, пока она оглядывала себя в зеркале. Думаю, я посмотрел на Симона, потому что в памяти у меня сохранилась эта картина: маленький мальчик смотрит на маму в праздничной одежде. Он весь лучился радостью. Щёки разрумянились. С ним всегда так бывало, когда происходило что-то важное для него. Глаза сияли. Но не только лицо, всё его тело излучало радость. Эта картина так ясно, так выпукло стоит у меня перед глазами, как будто я нахожусь в той комнате, и сейчас я могу сказать то, что не мог сформулировать тогда, но что, тем не менее, чувствовал: я видел, как он влюблён в свою мать. И как он гордится её красотой. И ещё я увидел то, что мне и сегодня трудно выразить словами. Неразрывную связь между людьми, связь, которую мы называем истинной любовью. В ту минуту я понял, что его жизнь зависит от неё.
Я остановился. Замолчал, возвращаясь на террасу, во тьму, в настоящее время. Лиза плотнее укуталась в плед.
— И вот её не стало, — продолжал я. — Мария понемногу уже приходила в себя, но к нему радость не возвращалась. Он совсем замкнулся в себе. И, очень медленно, стал отдаляться от мира. Взрослые заметили это. Случалось, что фрёкен Грове останавливалась посреди двора, наблюдая за ним. А когда мы оказывались в нашей комнате, фрёкен Йонна иногда подходила к нему и просто садилась рядом. Они не знали, что делать. Никто из взрослых не знал. Однажды днём, когда мы сидели перед джунглями и жевали свои бутерброды, ты сказала: «Симон может оставить нас и умереть». И хотя Симон сидел рядом, ты говорила со мной так, как будто его не было.
*
Я увидел, как это было, я снова оказался в детском саду. Лиза тогда говорила об этом совершенно спокойно, как о чём-то само собой разумеющемся. Она достала из коробки «масляного вора» и изучающе посмотрела на него. «Масляными ворами» называлось маленькое, сухое, в форме чашечки печенье, которое она нередко приносила с собой, — в углублении лежал толстый кусочек масла, поверх него ломтик сыра, сорта, которого мы прежде никогда не видели — с вкраплением маленьких, одновременно сладких и солёных хрустящих зёрнышек. А поверх сыра — кружок красного перца. Она протянула «масляного вора» Симону.
— Может быть, он решит отправиться вслед за мамой, — сказала она.
Мы понимали, что она имеет в виду. Тот тоннель, по которому прошла мать, для Симона всё ещё был открыт. Мы видели это, мы это чувствовали. Он прошёл на шаг дальше нас вглубь тоннеля, они с мамой любили друг друга, поэтому тоннель для него не закрылся.
Лиза взяла ещё одного «масляного вора». Она положила его в рот, подержала немного, а потом взяла в рот оливку.
Она часто так делала — собирала во рту несколько продуктов. Как будто хотела добиться какого-то определённого вкусового ощущения.
Она разжёвывала всё медленно и тщательно, рассыпчатое печенье хрустело у неё на зубах.
Не торопясь, проглотила. И только после этого вновь заговорила. Она никогда не говорила, не прожевав, а если кто-нибудь из детей пытался говорить с набитым ртом, она объясняла им, что так делать нельзя.
— Нам надо помочь фрёкен Кристиансен, — сказала она.
Мы сразу же её поняли.
Она имела в виду, что нам надо помочь Симону.
Это было похоже на то, как мы делились едой. Или игрушками в летнем детском саду. Похоже на то, как мы помогли Конни не писаться во сне.
Именно Лиза тогда всё придумала. Но мы тоже открыли это для себя.
Мы могли помочь Симону, чтобы он не отправился за мамой, заставив его вместе с
