Наша тренировка продолжалась около часа. Госпожа Крутикова воистину была фанаткой своего дела — она прыгала, как зеленый кузнечик, и своим примером вдохновляла нас, молодых и спесивых.
Гордыня обуяла всех нас — это я чувствовала и видела по неряшливым движениям. Каждая считала себя в полной форме, и все эти прыжки под древнюю музыку казались нам нечто архаичным.
— Работай-работай! — кричала Нинель Ивановна. — Энергичнее-энергичнее! Это все вам на пользу, красавицы! И раз! И два! И три! Повторяйте-повторяйте! Внимательней!
Чувство радости и обновления наступили минут через двадцать после начала занятия. Наш разномастный коллектив постепенно стал преобразовываться в единый механизм, подчиненный воли маленькой и активной дамочке. Она настолько была самозабвенна, что мне показалось: госпожа Крутикова мечтает лишь об одном — остановить время. Остановить его для себя. Это было трудно понять нам, для которых день казался вечностью.
— Завтра идем в бассейн, — сообщает Нинель, когда заканчиваются занятия. — Справку, купальники, резиновые тапочки. К восьми, девочки.
— К восьми вечера? — пищит кто-то.
— К восьми утра. Здесь, у Центра. На автобусе поедем, — и вопрошает, видя сморщенные недовольные личики: — А что вы думали? Нам ещё работать и работать. Молодость — это прекрасно, но… Вы меня понимаете?
— А душ есть? — интересуюсь я.
— Есть, — указывает на одну из застекленных дверей, — но горячей воды нет.
Мы все смеемся — узнаем любимую родину-уродину: ракеты запускаем к мерцающим плодородным звездам, а иметь воду в трубах выше пятидесяти градусов проблема.
И тем не менее я шлепаю к двери, открываю, заглядываю — типичная душевая с пятью небольшими кабинками, ржавыми трубами и деревянными решетками на полу.
— Ну, я пошла, — говорю.
Девочки восторженно улюлюкают и аплодируют мне. Я чувствую себя коверной на арене цирка в окружении молоденьких кобылок. О чем я и заявляю.
— Кто со мной?
— Уа-а-а!
В конце концов, нас оказывается четверо, среди них, к моему удивлению, и Лаура. Вот тебе и хрупкая девочка. Или она так решила меня отблагодарить за поддержку? Потом мы вертим вентиля кранов и, омываемые холодной водой, визжим, как дикие обезьяны на амазонских лианах при приближении прекрасной по цвету, но прожорливой анаконды.
Взбодренные водными процедурами, возвращаемся в пустую раздевалку. И тут меня ждет неприятный сюрприз — странный сюрприз: исчезла вся моя одежда. Часики, шорты, маечку, купальник и трусики — как корова языком слезала. Остались одни кроссовки и рюкзачок. Ну, что за шутки? Дурацкие шутки? Девочки смеются: Машка, иди в одних кроссовках, а рюкзачок повесь на одно местечко — будет новое слово в моде.
— Ну, если это Танечка, — злюсь я.
— А, может, это какой-нибудь фетишист, — заявляет Лаура. — Есть такие дураки, женскую одежду коллекционируют.
— Какой ещё фетишист!.. — и осекаюсь.
Черт возьми! А не развратничает ли это „мой поклонник“? Если это так, то его надо срочно найти и поменять руки с ногами, а голову понятно с чем. Пока же надо решать проблему с одеждой? Решается она просто: девочки извлекают из своих сумок спортивные костюмы, футболки…
У меня „богатый“ выбор — натягиваю черные лосины и красную майку с ликом какого-то бородатого революционера в берете набекрень.
— Прикольно, — смеются девчонки. — Можно идти на баррикады.
Я же чувствую, что события, имеющие анекдотический желтенький окрас, все более приобретают неприятный оттенок, близкий к серому. Нужно иметь крепко сырые, как больничные простыни, мозги, чтобы пытаться так бездарно влиять на мое моральное состояние. Какая зараза ко мне прицепилась, как гадкий плющ к дереву? Нет ответа, но я его должна получить.
Арт-директор Хосе крайне удивился, узнав о мелком происшествии в раздевалке: кошельки тырили, случалось, но чтобы носильную одежду?
— Безобразие, вах, — сказал он. — Разберемся. Беру под свой контроль.
— Сторожа надо приставить к нам, — посоветовала я, — к каждой.
Хосе посмеялся, решив, что я шучу. А какие могут быть шутки, когда возникает навязчивое чувство, что за каждым твоим шагом следят. Главное, понять с какой целью? Если это дурные игры больного воображения, это одно, а если это серьезные попытки сломать меня, воздействуя на психику, это другое.
Неужто, кто-то тешит себя надеждой, что я испугаюсь и отступлю от своей мечты. Глупо, право. Помои по телефону, дохлятина под ноги, кража одежды — недостаточно, чтобы я прекратила движение вперед. Все напрасно меня это не остановит.
… Я говорила, что стилист Валечка Сорокин мне не понравился с первого взгляда. Еще больше не понравился — со второго взгляда. Должно быть, мы были антиподами, как кошка и собака. Когда явилась в гримерную, где он колдовал над послушными личиками топ-моделей с видом эстетствующего знатока, то почему-то представила: руки у него холодные и липкие, как забытая с вечера вареная вермешель.
Стилист же, увидев меня в чужой одежде, окислился, будто раздавил во рту клюквенного клопа. Так мы провели полчаса в ожидании: я фыркала, он кислился. Наконец упала в кресло перед зеркалом и увидела себя в мятой маечке и со злым лицом — неприятным лицом.
— Какая у вас смуглая кожа, — задумался Валечка. — Вы с юга?
— С него, — проворчала.
— А если мы осветлим лицо. Вы не против?
— А зачем?
— Это его облагородит. Для портфолио образ молоденькой благородной леди подойдет больше всего.
— Леди?
— Именно так.
И я согласилась: пусть буду леди. И стилист принялся работать над моим лицом, как художник эпохи Ренессанса. Руки у него, моего современника, оказались теплыми. Сквозь свои подрагивающие ресницы, напоминающие еловые ветки, наблюдала за его работой. Валечка трудился с вдохновением, и даже его эстетствующая бородка уже не так меня раздражала.
— Вот таким вот образом, — сказал Сорокин. — И сохранили индивидуальность, и возвысили социальный статус. — И, поправляя мою прическу, добавил: — А волосы я закрепил заколочками…
Я посмотрела на себя в зеркало. Создавалось впечатление, что мое лицо было холстом и каждый живописец рисовал свой портрет дамы сердца.
На этот раз на меня смотрела возвышенная натура со строгим ликом. Не каждый бы посмел приблизиться к такой снежно-королевской „красоте“.
— Нравится?
— Не знаю, — признаюсь. — Слишком холодно.
— Лед и пламя, — говорит стилист. — Образ на контрасте глаз и строгих линий лица. А знаете, почему у Мерлин Монро были такие сексуальные губы? Из-за разных контрастных помад, их накладывали в пять слоев. — И тем же ровным голосом сообщает. — Не принимайте никаких предложений от Мансура, фотографа, это чревато для вашей красоты.
— Что?
— Прелестно-прелестно, — обращается к моему зеркальному отражению. Надеюсь, на дальнейшее плодотворное сотрудничество, — и целует ручку мне, встающей из кресла.
Покидала гримуборную с чувством глубокого недоумения. Что за интрижки в холодном „датском“ королевстве? Что это все значит?
— Это ты, Маша? — восклицает Лаура, увидев меня в коридоре.
— Нет, это не я, — отвечаю. — А Мата Хари.
— Кто?
Кто бы мне сказал, что происходит? Почему не чувствую легкости и радости от того, что нахожусь в самом эпицентре Моды. Не слишком ли много неприятных недоразумений вокруг? Это меня пугает? Нет. Однако, признаться, напрягает. Не хочу быть грустной игрушкой в лапах какого-нибудь гнусного кукловода.
Естественно, шла на съемку портфолио, как в последний бой. И встретила самый радушный прием со стороны маленького и юркого человечка по имени Мансур. Мелкое личико его было желто, а глаза огромны и темны, как у пугливой газели.
— Так, это у нас новенькая? — вскричал он радостно. — Какая строгая красота, господа! Я бы сказал: девственная красота неприступных гор. — И, узнав мое имя, продолжил восторгаться: — Машенька! Я сделаю из вас звезду подиума. У вас, Маша, будут сумасшедшие контракты! Париж! Рим! Нью-Йорк! Лос-Анджелес! Голливудские режиссеры будут за вами бегать, как мальчики! И не забывал работу. — Так, выставляем свет! Маша, переоденься, пожалуйста, в нечто темное, но воздушное…
— Где?
— Там, — Мансур указывает на задник, где изображен солнечный закат на море с квадратным корабликом вдали.
Я отправляюсь за крашеные доски и обнаруживаю склад вещей, развешенных в художественном беспорядке. Нахожу полупрозрачный туник цвета сумерек по-моему, то, что надо. Переодеваюсь, и выхожу под свет юпитеров.
— Так-так, прекрасно, — говорит фотограф. — Машенька, садитесь на стул. Изгиб спины, улыбка!.. Думаем о чем-то приятном. О любимом, например!.. Так, о любимом лучше не надо… Машенька, сейчас птичка вылетит.
Студия напоминала театральный подмосток: юпитеры, яркие, сверху свешивающиеся куски материи, размалеванный задник, о котором я уже говорила. Увидев его, поняла: это знак судьбы — иду верным курсом, как кораблик к горизонту.
