Томас мысленно усмехнулся. Он слишком хорошо помнил конференцию в «Дрейке». Найт хотел бы думать о своем бегстве из аспирантуры, от «башен из слоновой кости»,[13] ждавших его за ней, как о принципиальном решении крепко держаться за все то, что он считал имеющим ценность в книгах и процессе обучения. Однако он сознавал, что истинная причина этого была, по крайней мере частично, обусловлена страхом перед тем, что ученого из него не выйдет. Разумеется, любые мысли о неудаче бесследно исчезнут, если он возвратится из этой поездки, с гордостью размахивая давно утерянной пьесой Шекспира…
Настала пора вопросов. Петерсон, улыбаясь и кивая с умным видом, расправлялся с ними как уж мог. Один пожилой профессор в очках в роговой оправе, сидевший впереди, попробовал было обрушиться на докладчика с недовольными нападками, но все остальные выступавшие, похоже, находили доклад интересным, динамичным и спешили выразить свое одобрение. Что именно они хвалили, Томас понятия не имел. Поэтому он сам удивился больше всех, когда поймал себя на том, что поднял левую руку. Взоры всех присутствующих обратились на него.
— Да, — сказал Найт. — Все это замечательно. Я просто подумал, как могла бы измениться ваша аргументация, если бы мы ознакомились с продолжением этой комедии.
— О чем именно вы говорите? — спросил Петерсон, вежливо, но озадаченно.
— Я имею в виду «Плодотворные усилия любви», — ответил Томас.
Внезапно все присутствующие заулыбались и заерзали, некоторые смущенно, другие веселясь по поводу того, что они сочли шуткой.
— Возможно ли это? — спросил Петерсон, продолжая улыбаться. — «Плодотворные усилия любви» будут представлены для ознакомления?
Слушатели расслабились, проникнувшись к докладчику еще большей симпатией за такое вежливое обхождение с этим болваном с рукой на перевязи.
— Такого можно ожидать со дня на день, — уверенно заявил Томас, чувствуя, как к нему полностью вернулось самообладание.
— Что ж, просто замечательно! — протянул Петерсон, судя по всему решив избавить Томаса от жестокой насмешки, услышать которую было бы теперь проще всего.
Тут в первом ряду настойчиво взметнулась другая рука. Это Чад Эверетт, угрюмый и дотошный аспирант Джулии, спешил вернуться к серьезным вопросам. К тому времени как Петерсон ответил на его вопрос, пришла пора прерваться на чай.
— Вам нравится громко заявлять о себе, правда? — спросила Макбрайд, появляясь у Томаса за спиной. — Вы видели их лица? Такие бывают у воспитанных людей, когда кто-то шумно портит воздух в лифте. Превосходно! — восторженно шептала она ему на ухо.
Все остальные спешили покинуть зал, стараясь не смотреть в глаза Найту. Лишь одна женщина задержалась, проходя мимо. Томас сначала узнал ее царственную осанку и лишь затем увидел лицо.
— Для школьного учителя вы очень любите конференции по шекспироведению, — улыбнувшись, заметила Катрина Баркер.
— Я здесь только для того, чтобы поднять переполох, — смущенно ответил Найт, внезапно снова чувствуя себя глупым.
— На мой взгляд, научным сборищам он как раз кстати, — сказала Баркер, одарила Томаса еще одной обаятельной улыбкой и величественно удалилась через расступившуюся перед ней толпу.
— Во имя всего святого, откуда вы знаете Кати Баркер? — спросила Джулия. — Она гигант.
— Долгая история. В прошлом я уже не раз делал глупые замечания в ее присутствии.
— Если вам от этого будет легче, то скажу, что Кати Баркер не только гений. Она еще и приятный человек, что весьма несправедливо.
— Я полагал, из гениальности вытекает, что быть приятным человеком уже необязательно.
— Наверное, Баркер — исключение, подтверждающее это правило.
— Кстати, о гениальности, — вполголоса произнес Томас, увидев проходившего мимо Алонсо Петерсона.
— Вам не понравился его доклад?
— А вы в нем хоть что-нибудь поняли?
— Конечно, — сказала Джулия. — Хотя я не во всем согласна с Алонсо. Ему нужно здорово поработать над терминологией, но в целом…
— Да ведь он почти не вспоминал саму пьесу, — заметил Томас.
— Что вы имеете в виду?
— Цитата в названии доклада была единственной ссылкой на текст Шекспира!
— Мистер Найт, мы с вами живем в двадцать первом веке, — напомнила Макбрайд. — Едва ли можно было ожидать, что Петерсон станет анализировать образы главных героев и развитие сюжета.
— Но я хочу узнать больше о пьесе, о том, почему она оставила след в литературе, а вовсе не то, как ее можно использовать в качестве платформы для социальных исследований и…
— Ой! — воскликнула Джулия с радостью, какую можно ожидать от городского жителя, увидевшего живого бурундука. — Да вы гуманист! — Томас поморщился, а она добавила, хлопая в ладоши: — Точно, самый настоящий!
— Я учитель старшей школы, которому нужно убедить ребят, почему стоит читать эти пьесы четырехсотлетней давности, вместо того чтобы играть на компьютере…
— И присоединяться к уличным бандам, — продолжая улыбаться, подхватила Джулия.
— Случается и такое.
— Что ж, я нахожу это просто прелестным. Вышедшим из моды и подозрительным в политическом плане, но по-своему прелестным.
— В моих политических взглядах нет ничего подозрительного, — пробормотал Томас. — Я просто хочу чуть больше литературы и чуть меньше теории.
— Не слишком ли вы молоды для того, чтобы записываться в ряды консерваторов?
— Я не консерватор, — обиженно возразил Томас.
— Значит, есть то, что вы поддерживаете, и то, против чего выступаете? Например?
— Мне нравятся слова, — начал Томас, выпятив подбородок. — Нюансы выражений. Точность. Я люблю — еще как! — образы героев и развитие сюжета.
— Правда?
— Конечно, — подтвердил Томас, увлекаясь любимым предметом. — Мне приятно, когда мои ученики читают критически, следовательно, думают так же, изучая сложную, утонченную литературу. Они живут в мире визуальной культуры, однако без слов!.. Язык показывает, кто мы такие, как мыслим, даже чувствуем. Без слов никак нельзя.
— Благодарю вас, Витгенштейн,[14] — усмехнулась Джулия.
— Просто я думаю, что литератора должна учить нас чему-то такому…
— Вселенскому? — весело предложила Джулия.
— Нет, — ответил Томас, уклоняясь от высказывания того, что заклеймит его как консерватора. — Чему-то такому, что поможет нам понять, кто мы такие, уловить…
— Смысл жизни! — прыснула Джулия.
Она откровенно наслаждалась тем, как Томас так долго уворачивался от летящих в него снарядов критической дискуссии.
— Просто я не думаю, что единственное назначение литературы состоит в том, чтобы разоблачать социальную иерархию, — сказал Найт, не обращая внимания на ее веселье.
— Петерсон тоже так не считает.
— Черт побери, а кто может сказать, что у него на уме? — взорвался Томас. — Я не понял ни одного слова из того, о чем он говорил!
— Поэтому вы злитесь, что вполне понятно. Но это не беседа в провинциальной библиотеке, к которой может присоединиться любой. На этом семинаре одни профессиональные шекспироведы рассказывают другим, точно таким же, о том, что их интересует, используя понятную им терминологию.
— Мне просто хотелось бы услышать что-нибудь о самой пьесе, — раздраженно проворчал Томас. — Я полагал, именно для этого все здесь и собрались.
— Нет, неправда, — возразила Джулия. — Вы с самого начала предполагали, что все будет именно так, и пришли сюда, чтобы жаловаться, точно так же как ребятишки с первых рядов хотели восторгаться. В этом нет ничего плохого. Но давайте будем искренни, хорошо?
Томас нахмурился. К этому времени в зале, кроме них, не осталось больше никого.
— Чаю? — предложила Джулия, беря его под левую руку и уводя к двери.
— Ладно, — ответил Томас. — Но не ждите, что я получу от него удовольствие.
— Боже упаси.
Когда они вышли в коридор, где кучками толпились участники конференции. Томас поймал на себе взгляды двух пар глаз, внимательных, испуганных, задумчивых, встревоженных. Одним из этих людей был Алонсо Петерсон, окруженный со всех сторон восторженными студентами. Он не отрывал от Найта взгляда, в котором не было ничего от обаяния, продемонстрированного во время доклада. Вторым оказался Рэндолл Дагенхарт, бывший научный руководитель Томаса. В его пристальном взоре сквозило что-то очень похожее на ярость.
— Что вы здесь делаете, Найт? — резко спросил Дагенхарт.
Дождавшись, когда Макбрайд отойдет от Томаса всего на один шаг, он набросился на него, словно мастиф. Его хищное лицо раскраснелось, влажные глаза, ставшие жесткими, горели.
