Кстати, империя Гудка медленно, но неуклонно расширяется. Появилась вторая автомастерская, на другом конце нашего городка, почти точная копия этой. С позапрошлого месяца ей заправляет Петруха. Наполеоновские мечты Гудка понемногу начинают сбываться.
Итак, я стою возле «копейки», в стеклах которой отражается заходящее солнце, тихо разговариваю с ней и нежно поглаживаю.
И тут трезвонит мой сотовый. Подношу вибрирующую коробочку к уху и слышу незнакомый голос:
– Это Завьялов. Надо встретиться.
Голос повелительный, неторопливый. Не просящий и не предлагающий – приказывающий. Еще бы, такая микроскопическая шелупонь, как частный сыч по прозвищу Королек, должна вприпрыжку бежать по первому его зову. Раньше я просто послал бы этого козла по общеизвестному адресу. Сейчас не то – даже интересно, что представляет из себя криминальный барон Завьялов.
– Согласен.
– Вы сейчас где? – спрашивает он.
Сообщаю адрес сарая Гудка.
– Через десять минут буду, – хмуро и пренебрежительно роняет Завьялов и пропадает.
– Скоро сюда подвалит большой человек, – сообщаю Гудку (он вышел из своего кабинетика погреться на солнышке). – Хочешь познакомиться?
– Кто такой? – живо интересуется Гудок, которого хлебом не корми, дай только завести знакомство с местной элитой.
Он с самого детства почти не изменился – низенький и солидный. Разве что плешь благоприобретенная.
– Его фамилия Завьялов. – поясняю я.
– А-а, известная личность, – с уважением говорит Гудок, как прапорщик о генерале.
Мы стоим вдвоем возле автосарая Гудка, из полутемных недр которого несет запахами железа, резины, пластика, кожи, машинного масла, бензина и чего-то еще, и перебрасываемся пустыми короткими фразами. И подставляем свои физиономии светлому уходящему солнцу. Точно и впрямь с холуйским терпением ждем значительного начальника.
И он появляется.
Посверкивая, как новенький, к ангару подкатывает черный внедорожник размером с небольшой автобус. Из него вываливается грузный амбал, скорее всего, охранник в черном костюме и белой рубашке и направляется к нам.
– Ко-ро-лек? – адресуется он ко мне, выговаривая мое прозвище грубо и презрительно, точно он самый что ни на есть крутой бизнесмен, а не лакей крутого бизнесмена.
Впрочем, это манера всех лакеев: лизать сильных и презирать слабых.
Я мимикой показываю Гудку, что ему не суждено увидать Завьялова, и в сопровождении телохранителя направляюсь к черному джипу.
Охранник вышколенно распахивает передо мной дверцу, и я усаживаюсь рядом с коротко остриженным мужиком, которому явно за пятьдесят. Лицо у него простовато-круглое, глазки маленькие. Чем-то он напоминает Акулыча. Ребят с такой внешностью на Руси как грязи – от сантехников до министров. Надежных мужиков с невозмутимо-насмешливыми глазенками и тяжелыми ручищами. Такие выкарабкаются из самой вроде бы безвыходной ситуации, да заодно и другана вытащат. Причем как будто между делом, играючи, без истерик, с обычной своей усмешкой, не повышая голоса.
– В «Жар-птицу», – коротко велит водиле Завьялов.
И мы отправляемся. По дороге, точно сговорившись, храним молчание. Точнее, помалкиваю я. Завьялов непрерывно общается по мобильнику, и все его разговоры сугубо деловые. Говорит он спокойно и немногословно, точно сидит в своем кабинете.
Когда вылезаем из внедорожника и движемся к ресторану «Жар-птица», он нарочно сдерживает шаг, чтобы я не надрывался, ковыляя за ним. Это мне нравится.
В «Жар-птице» я не был года четыре. Войдя в этот кабак, сразу замечаю, что он сильно преобразился. Мебелешка – на вид – явно подороже, интерьер респектабельный, шикарный, хотя не мне об этом судить. И только русская птичка счастья по-прежнему независимо парит под потолком, словно дразня: попробуй, выдерни перышко, фраер ушастый!
Усаживаемся за столик в уединенном закутке для вип-персон. Завьялов милостиво разрешает мне сделать заказ, заплатит он. Почему бы и нет? Я не гордый.
Приступаем к трапезе.
– Моя жена поручила вам расследовать убийство этого… журналиста… Алексея, кажется… – он выплевывает косточку маслины в кулак, бросает на меня мгновенный взгляд и тут же опускает глаза. – И вы нашли убийцу. Если не ошибаюсь, его зовут Виктором Болонским?
– Вы отлично информированы, – я улыбаюсь уголком рта, понимая, что известно ему наверняка больше, чем мне. Не зря он ментам платит.
Опершись локтями о стол, он глядит на меня твердым взглядом. Крутой, уверенный в себе мен, только совсем седой.
– В наше время информация решает все… Но продолжим. Я благодарен вам. По сути, вы сняли с меня подозрение в убийстве. Говоря это, я не имею в виду домыслы легавых. На всю их криминалистику, на все подозрения мне плевать. Я говорю о Кате. Она – единственный человек на планете Земля, чье мнение меня интересует.
– Можно спросить?
– Валяйте.
– У вас было желание уничтожить журналиста?
– Что ж, не стану скрывать. Имело место нечто подобное. Но я человек рациональный, стараюсь избегать крайностей. Жизни лишать – это слишком, а проучить хотелось. То, что он тискал статейки и в мою газетку, и в газетку моего конкурента, меня ничуть не волновало. Тут все законно. Капитализм. Свободный рынок. Каждый зарабатывает бабло как может. Но он собирался увести у меня Катю. А она нужна мне… И точка.
Он негромко хлопает ладонью по столу, и к нам подскакивает официант, худенький прыщавый мальчик. Завьялов жестом отпускает пацана, а я молча жду, что он произнесет дальше.
– У меня освободилась вакансия, – Завьялов потупляется, потом бросает на меня быстрый взгляд. – Начальник службы безопасности… Пойдешь?
Предложение настолько внезапно, что я офигеваю с отвисшей челюстью. Потом кое-как собираю растрепанные мысли в реденький пучок.
– Спасибо, конечно, но я инвалид. Видишь, с тросточкой хожу.
Он, видимо, не ожидал, что на его тыканье я отвечу своим. На мгновение его глаза загораются – и тотчас закрываются веками.
– Я тебя не стометровку бегать приглашаю. Для того чтобы руководить, здоровые ноги необязательны. Деньгами не обижу. Зарплата тебе понравится.
– Подумать надо.
– Думай. Я не тороплю, время терпит. Недели на размышление хватит?
– Какое там. Сегодня-завтра отвечу…
Девятое мая.
С утра звоню маме.
– С Днем Победы, мам!
– Спасибо, – отзывается в трубке ее голос. – И тебя. Господи, а на улице-то какое чудо! Ну просто лето! Черемуха расцвела. Вот такие белые сережки. Запах тяжелый, волнующий… Придешь?
– Извини, вчера намотался. Отдохнуть бы.
– Как знаешь…
Звякаю Сверчку.
– И тебя с праздником, – отвечает он на мои поздравления. – С великим праздником. – И тут же подливает ложечку дегтя. – Жаль только, что власть так откровенно переборщила с фанфарами. Победа – в душе каждого из нас, и негоже месяцами забалтывать ее, горлопанить о ней. Она стала игрушкой в руках политиканов, которые пиарятся на страданиях и подвиге народа…
Он говорит еще много и долго. Потом спохватывается, желает мне всего самого лучшего и отключается.
А я звоню Кондору.
– Твой дешевый пафос не по адресу, – заявляет он мрачно. – Лично для меня это не праздник. Пускай тупая толпа считает, что великий и ужасный советский народ, несмотря на небывалые жертвы, бла-бла-бла, сломал хребет фашистской гадине. Или что-нибудь в подобном роде. А, по-моему, так: два диктатора играли в солдатики, и бойцы вождя всех народов надрали задницу дойче зольдатен фюрера…
Зато Акулыч настроен по-боевому:
– Шестьдесят пятый День Победы, не пуп царапать! Верь, охламон, енто не последняя наша Победа! Погоди, мы еще всей нечисти вгоним осиновый кол! В самое гнилое нутро вгоним! Мы не смогем – детишки наши доделают, внуки, правнуки! Но Победа будет за нами!.. Кстати, слыхал, птичка божья? Твой Витек Болонский в СИЗО удавился.
– Погоди, Акулыч… – я остолбенело таращусь в пространство, с трудом врубаясь в услышанное. – У него ведь даже шнурков не было.
– Долго ли умеючи. Было б желание, а уж средства завсегда отыщутся. Вообще-то мне подробности неведомы, но лично для тебя, птичий охламон, разузнаю.
– А ты не врешь, Акулыч? В такой день грешно.
– Брешут собаки, а мы, акулычи правдивы, как сама правда…
Акулыч продолжает базарить, а я, слушая краем уха, погружаюсь в свои невеселые размышления. И потом, когда его басок точно отрезается гудками, продолжаю думать о том, что из ребяческого любопытства влезаю в судьбы людей. И ломаю их. Мне хочется разгадать захватывающую задачку, но они-то не цифирьки, а живые страдающие люди, и на кон поставлены их жизнь и смерть…
День водворяется нарядный, сияющий и даже почти жаркий. Деревья на улице опушены светлой зеленью. Дверь на балкон отворена, в комнату льется коктейль из солнца и счастливого птичьего щебета.
