Александр Бондарь - Год Чёрной Обезьяны

Дверь отворилась. На пороге возникла игриво раскрашенная девица. Она молча смотрела на трех вооруженных людей и тело, связанное на полу. Испугаться по настоящему не успела. Беляков надавил курок, и черно-красная отметина появилась на лбу.

Оставив связанного Колю, детективы проворно затащили тело убитой внутрь и бросили в прихожей. Дверь снова заперли.

Коля мычал пронзительно и ужасно — его волокли в ванную. Сыщики заткнули здесь дырку и пустили горячую воду. Связанного погрузили туда. Он опять взвыл — теперь уже и от боли. Горячий пар поднимался над ванной.

— Классный бульон получится. — Сказал один из детективов.

Беляков выплюнул сигарету, и окурок поплыл по воде. Кряхтя и мыча от боли, Коля пытался выбраться, но ему не давали веревки.

— Ничего страшного. — Сказал ему Беляков. — Поплаваешь здесь. А продолжишь в аду. Тебя засунут в котел для стукачей. — Он посмотрел на часы. — Пора идти.

— А если из соседей кто ментов вызвал? Они слышали выстрел… — Тот сыщик, что первым оказался в прихожей, достал пистолет.

— Не вызовут, — Беляков уверенно покачал головой. — Сыкливые.

Илюшенко набрал номер и слушал в трубке гудки — как будто бы действительно очень издалека. Потом сонный ленивый голос:

— Аллё.

Владимир Александрович хотел выругаться, но… вдруг накатила какая-то жуткая смертельная почти усталость.

— Андрей, здравствуй, — сказал он спокойно.

— Ты, пап?

— Андрей, что происходит?

— Чего?

Андрея Илюшенко должны были депортировать из Америки, где он учился в университете. (Или скорее — пытался учиться.) Андрей нализался в баре и разбил физиономию полицейскому. Его держали пока на свободе до департационного слушания, которое должно было состояться вот-вот. Для Владимира Александровича случившееся было трагедией. Сын Андрей — единственное, что его по настоящему привязывало к этому миру. Глаза отпрыска напоминали жену, умершую четырнадцать лет назад. Казалось иногда, что именно её видит он перед собою. Даже делалось страшно. И хотелось разрыдаться, как и обычно при встрече с годами безвозвратно далекими, что прожиты были конечно неправильно.

Владимир Александрович безумно любил свое чадо. Он думал о том, что когда-нибудь, на Последнем Суде, где прийдется ответить за прожитое, скажет: не виноват, ибо всё мерзкое и всё преступное, им сделанное, было совершенно ради Андрея. Чтобы тому не пришлось, как отцу его в детстве, воровать картошку с колхозного поля, опасаясь ежеминутно нарваться на дробовик пьяного сторожа.

— Андрей, что происходит? Мне сказали — тебя депортируют…

— Отец… — тот помялся, — хоть ты не нуди. Итак тошно.

— Андрей, что ты думаешь делать?

— Отец, ляг поспи.

Илюшенко услышал, как щелкнула трубка на том конце. «В Чикаго сейчас 7 вечера. Разница в девять часов, — подумал он.» Хотел с размаху дать телефоном по столу, но остановился — телефон-то причем? Зам губернатора медленно сел в кресло. Он соображал. Мутный хоровод мыслей был не по делу, и Илюшенко пытался как-то собраться. Он достал карты и в беспорядке разложил их на столе картинками вниз. Из пяти карт соорудил домик. Владимир Александрович играл сам с собой в «Мокрую курицу» когда ему было особенно плохо. Как сейчас.

В дверь деликатно постучали.

— Да-да, — пригласил Илюшенко.

Это была секретарша. Стройная брюнетка в недлинной юбке, она приблизилась к столу зама, аккуратно наступая на мягкий ковер.

— Там вас Красиков хочет видеть, из уголовного розыска.

Илюшенко даже не взглянул на секретаршу. Он, не отрываясь, смотрел на карты.

— Я занят. — Проговорил сухо. — Пусть подождет.

Потом проводил секретаршу бессмысленным взглядом — как та, качая бедрами, выходила из кабинета. Оторвавшись от карт, Илюшенко снова взял телефон. Он звонил сейчас своему нью-йоркскому адвокату Вадику Цинфировичу, с которым имел дело уже давно. Вадик был хорош тем, что здорово знал, как обойти закон любой страны мира и не обижался никогда на тех, от кого имел деньги.

— Алло… Ты, Вадик?… Здравствуй. — Илюшенко смотрел в окно, пытаясь разглядеть там, среди домов и деревьев улицы Красной очертания призрачного Нью-Йорка — где он, Илюшенко, никогда не был. — В курсе того, что с Андреем случилось?

— В курсе, — отозвался Вадик. — Он мне звонил.

— Ты должен разобраться с этим. Мои цены знаешь.

— Это не так просто, — лениво пропел в трубку нью-йоркский Вадик. — Я, конечно, сделаю, что смогу, но он избил полицейского, а это тебе не Краснодар…

— …Слушай, ты, — Владимира Александровича душило от ярости, — сука… мудрец пархатый, я тебя в сортире грохну, дерьмо жрать будешь… — Заместитель краевого главы споткнулся на слове, не знал, что сказать дальше. Вадик на том конце провода тоже притих.

— Послушай. — Зам губернатора перевел дыхание. — Я утраиваю гонорар. Если всё кончится хорошо. Но… — Он помолчал. — Вдруг, мой сын вернется… Молись, чтобы ты умер быстро и сразу. Чтобы не пришлось мучиться…

Владимир Александрович убрал трубку и посмотрел на неёю внимательно. Трубка не отвечала. Потом снова приставил к уху.

— Не говори ничего. Просто скажи «понял».

— Понял, — тихо и быстро ответил Вадик.

Илюшенко нажал «отбой». Потом откинулся в своем кресле. Он физически чувствовал, как пар вышел весь, и осталось только ощущение пустоты. Владимир Александрович вернулся к своим картам.

Он вытягивал их одну за другой. Домик покачивался, начинал съезжать набок, но еще держался. Илюшенко вызвал секретаршу.

— Пригласи Красикова, — сказал он тихо.

Тот вошёл, аккуратно придерживая перебинтованную руку. По кошачьи ступая, проследовал через кабинет, настороженно заглянул в глаза заместителю губернатора.

— Садись. — Илюшенко указал на пустое кресло. — Чем радовать будешь?

Красиков сел. Потом чуть наклонил голову набок.

— На какую тему?

— Не догадываешься? — Илюшенко вытащил одну карту. Домик вздрогнул, но не упал.

Красиков догадывался.

— Карту тяни.

Инспектор, не понимая, смотрел на хозяина.

— Тяни карту.

Красиков протянул руку и дрожащими пальцами потащил карту к себе. Домик качнулся неуверенно и рухнул. Красиков отодвинулся. Илюшенко спокойно смотрел на него.

— Ты взял не ту карту, — проговорил он тихо. — И все полетело. Так бывает, когда не умеешь играть. Это делать надо аккуратно. Не то — проиграешь.

Илюшенко отодвинул рукой карты.

— Где Артёмина? — Спросил он резко. — Где Валет?

Старший инспектор нервно заёрзал в кресле.

— Мои люди работают сейчас над этим.

Илюшенко молча рассматривал Красикова. Потом, повернув голову, глядел в окно. Как тяжелые тучи собираются над домами, над крышами, над обнажившимся сквером.

— Интересно, — очень тихо сказал он, — снег пойдет или дождь? Или, может, вообще ничего не будет?

Красиков развел руки. Он не знал.

— Когда ты их достанешь мне?

— Кого? — Старший инспектор моргнул.

— Не знаешь — кого? — Илюшенко отвернулся от своего окна.

— Еще пять дней. — Инспектор смотрел прямо в глаза хозяину. — Пять дней и я обещаю вам: мы всё сделаем. Краснодар — это джунгли. Человек здесь теряется легче иголки.

— Три. — Взгляд у зама главы не отпускал жертву. — Только три дня. Твоя голова полетит, если их головы мне не достанешь…

Лицо у него вдруг побагровело. Глаза широко раскрылись. Илюшенко пошевелил ртом, и оттуда наружу вырвался ужасный придушенный хрип. Тут же вбежала секретарша. Она испуганно глядела на своего босса. Красиков наблюдал, как та спешно доставала лекарство, наливала в стакан воду.

— Вам лучше уйти, — бросила она инспектору. Красиков встал и посмотрел на Илюшенко, сидящего в своем кресле. Лицо у него было багровое, как у мамонта.

— Что с ним? — Сочувственно поинтересовался Красиков у секретарши, когда они вышли из илюшенковского кабинета. — Сердце?

— Именно. — Быстро ответила та. — Он очень больной. Перенес уже два инфаркта. Вы не знали?

Красиков покачал головой.

— Может, мне и не стоило вам этого говорить?

— Уже сказали.

— Действительно…

— Ладно. До встречи.

— До свидания, — сказала секретарша.

Тяжёлая дверь тихо закрылась за старшим инспектором.

Лена опустилась на лавочку. Её занесло сейчас в один из новых микрорайонов города. Детская площадка. Карусели, качельки. Время было вечернее, но ещё не совсем позднее. Вокруг Лены радостно суетилась праздная детвора, отучившаяся и, наверное, сделавшая уроки. Лена смотрела на небо. Думала о том, что, вот, скоро посыпется снег.

Она чувствовала, как всё погружается в холодную безразличную пустоту. Хотелось закрыть глаза и больше не открывать их. Какая разница — ведь всё равно это когда-нибудь кончится. Сейчас или завтра, или ещё лет восемьдесят пройдёт. Через тысячу лет будет без разницы.