– А может, как раз вяжется – он ее бросил, но она его не винит.
– И сообщает об этом мне?
Рената пожимает плечами. Она мучительно соображает, на лице – вдохновение, рот приоткрыт. Я беру ее руку, целую.
– Пошли ужинать.
На работе горячка, новый клерк перепутал документы – крик, суета, обвинения, проклятья. Я чувствую испарину вдоль позвоночника, голос сел от разборок, но настроение впервые за последние дни поползло вверх. Я начисто забыл о компакте и письме, отложив их в угол памяти. Мои метания кажутся мне ненужной истерикой, и я уже удивляюсь своей бурной реакции. Так после взрыва наступает оглушительная тишина. Психика человека защищает себя.
Звонок мобильника заставляет меня вздрогнуть.
– Вы хотели поговорить, – шелестит бесполый голос ниоткуда. Ольга! – Где и когда?
Должен быть смысл во всем. В жизни, в работе, пробуждении по утрам и утренней чашке кофе. Так устроен хомо сапиенс. Этого требует его разум. Этого требует разум человека разумного. Раз разумный, значит, разум – даже в утренней чашке кофе. Женщина, называющая себя Ольгой, сидела перед венецианским зеркалом. По обеим сторонам от зеркала горели мощные светильники. Она разговаривала сама с собой в их беспощадном свете, шевелились бескровные губы.
– Нужно платить долги, – раздельно произнесла она. – Каждый должен платить. Ничего нельзя оставлять. Долгов много. Жизнь длинная, накопилось. Нужно прощать чужие… если хватит сил, и платить свои. Ничего не оставлять перед уходом. Ничего не прятать. Вытащить все. Все! Чистый лист. Подвести итоги. Хотя бы те, которые можно подвести. Попытаться успеть подвести».
Она хмыкнула, оценивая пафос – подведение итогов! Пошлость, пошлость… Мелодрама. Какая разница? Ничего не изменить. Не только в прошлом, но и в будущем. Она разглядывала себя в зеркале с любопытством и отстраненно, бормотала неразборчиво о долгах, наказании и прощении и все трогала лицо длинными узловатыми пальцами. И вдруг вскрикнула и ударила кулаком в холодное серебристое стекло, глухо застонавшее в ответ…
…Дядя Паша долго думал, хмурился от напряжения. Мне казалось, я вижу, как он шевелит губами, пытаясь вспомнить.
– Нет, – сказал он наконец, – не припомню. Не было у них никого, я же все про них знаю, точно не было. И не помогал никто. Говоришь, Ольга ее зовут? Может, родственница Алискиного отца, хотя вряд ли. Не было никого, я бы знал. А чего ей надо?
Чего ей надо? Вопрос. Не знаю.
– Я получил письмо…
Ольга уставилась вопросительно.
– Письмо Алисы.
Она молча продолжала смотреть.
– Это вы его послали? – спросил я.
– Нет. – Она не поинтересовалась, о чем письмо, и в этом была странность, резанувшая меня.
– Хотите прочитать?
Она неуверенно кивнула. Я достал письмо, протянул. Она взяла его осторожно, поднесла к глазам, но читать не спешила. Взгляды наши встретились.
– Вы понимаете, что это значит? Кто-то семь лет держал это письмо у себя, а теперь почему-то решил отдать. Письмо адресовано мне, и непонятно, как оно попало к этому человеку. Вам ничего не известно?
Я не надеялся, что она знает. Я вообще не понимал, что она затеяла и чего добивается. Мне хотелось, чтобы она наконец высказалась, и письмо было поводом.
Она опустила глаза. Прочитала.
– Два момента… – сказала хрипло. – Она никого не винит и просит прощения. В письме, адресованном вам, она может винить или не винить только вас. В чем ваша вина?
Она смотрела выжидающе своими проваленными глубоко в череп глазами.
– Не знаю. Нет вины.
– Ни обмана, ни лжи, ни другой женщины?
– Нет. Я любил Алису. – Я чувствовал раздражение от необходимости оправдываться.
– Письмо прощальное, но это письмо не самоубийцы! – произнесла она с силой. – Понимаете? Она пишет «до свидания».
Я понял. Я и сам чувствовал диссонанс между словами Алисы и ее страшным поступком.
– Вы уверены, что письмо предназначалось вам?
– Там мое имя.
– Я имею в виду, что оно вообще кому-нибудь предназначалось…
Я недоуменно смотрел на нее.
– Это, возможно, запись из дневника, заготовка для рассказа, она ведь была журналисткой… Она примеряла роль, понимаете? Искала слова, пробовала на вкус. И тогда между ее гибелью и этими строчками нет никакой связи. В них даже смысла нет. Кроме того, там нет даты. Это могло быть написано когда угодно, и связывает письмо с ее смертью лишь наше воображение… – Она пожала плечами. – Мне ясно одно – это письмо не самоубийцы. Не знаю, какова цель человека, приславшего его… – Она замолчала.
Выглядела она еще хуже, чем в прошлый раз. Голос звучал глухо и слабо, дышала она с трудом.
– Кто вы? – спросил я. – Единственный человек, близкий Алисе, ничего о вас не знает.
– Дальняя родственница.
– Со стороны отца?
Она кивнула неуверенно, потом сказала:
– Это не важно.
– Что вам нужно?
Ольга была мне неприятна, я устал от нее и ее тайн, она раздражала меня. Рената, несомненно, была бы в восторге, но ведь я банкир. Для меня дважды два всегда четыре, и все или почти все жизненные коллизии укладываются в эту нехитрую схему.
– Я хочу найти убийцу… пока еще не поздно.
Не поздно? Что значит не поздно? Не поздно для кого? И для чего?
– Как?
– Думайте. Поговорите с ее коллегами, подругами… У нее были подруги?
– Семь лет – целая жизнь! Вряд ли кто-то помнит.
– Вы же помните! Наймите детектива. – Это прозвучало насмешкой.
– А вы? Вы ее тоже помните? Вы хорошо ее знали? – Я выстреливал в нее вопросами, сбрасывая накопившееся раздражение.
Ольга смотрела на меня с непонятным выражением. И вдруг, запрокинув голову, стала хрипло хватать воздух широко открытым ртом. Руки ее вцепились в край стола, тело ходило ходуном. Она кашляла мучительно, долго, с надрывом, разрывая легкие. Лицо стало мертвенно-белым, по нему катились капли пота. Это напоминало агонию. Я оглянулся, готовый подозвать официанта, потребовать воды или «Скорую». Приступ закончился так же внезапно, как и начался. Она сидела, закрыв глаза, обессиленно откинувшись на спинку кресла. Как больная птица. Мысленно я дал себе слово больше с ней не встречаться.
– Извините, – пробормотала она едва слышно. – Я вас напугала. Вы не могли бы вызвать такси?
Встреча оставила после себя чувство недоумения и гнетущее ощущение недосказанности и угрозы.
Под моей дверью сидел пес, почти розовый кокер-спаниель. Он поднялся, заглянул мне в лицо. Вы замечали, что собаки сначала заглядывают вам в лицо и только потом пытаются познакомиться. Что они там видят? Неужели добро и зло так явно прописаны на наших физиономиях, что первый попавшийся пес способен отличить хорошего человека от плохого? Песик, не увидев во мне ничего угрожающего, потянулся носом, обнюхал мой плащ, издал шумный вздох. Хвост его ходил ходуном.
– Откуда ты взялся? – спросил я.
Он снова вздохнул и встал на задние лапы, упираясь передними в мое колено. Я потрепал его за уши, присел на корточки, рассматривая ошейник – массивный, хорошей кожи, с медными заклепками. Ни адреса, ни номера телефона на нем не было. Песик заскулил и лизнул меня в щеку.
– Брысь! – сказал я, вытираясь рукой. – Пожалуйста, без нежностей. Скажи лучше, что мне с тобой делать?
Песик тявкнул.
Лиска мечтала о собаке, а я… Даже простой мужик дядя Паша понял… Скотина! У Толика Курсо, моего заместителя, семь такс, которые спят с ними. Жена такая же фанатка. Причем таксы «махровые», с длинной вьющейся шерстью, которая прочно оседает на коврах и костюмах Толика, а также попадает в рот. У Курсо даже возникла привычка все время отплевываться.
Я сказал – через мой труп! Лиска даже всплакнула. Оказывается, бабушка из соседнего подъезда, у которой две собачки, предложила Лиске забрать хотя бы одну. «Я скоро умру, – сказала бабушка, – и сын их выгонит, он не любит собак». Черная Белочка и рыжая Лапа. Я был безжалостен, я кричал, что у Толика Курсо воняет псиной, что с собакой нужно гулять в пять утра. Кто будет гулять с ней в пять утра? Ты? Не смеши меня! Последний аргумент заставил Лиску задуматься – такая малость, как прогулка в любую погоду в пять утра, попросту не пришла ей в голову.
Озадаченная Лиска, моя горячность и насмешки вспомнились мне явственно. Порешили мы наконец на том, что если бабушка – дай ей Бог здоровья и долгих лет жизни – умрет, то мы, так и быть, заберем к себе Белочку или Лапу. «Но только одну!» – сказал я грозно, оставляя последнее слово за собой…
Я сидел на табурете на кухне, песик – напротив на полу, не сводя с меня взгляда. Я подумал, что Лиска обрадовалась бы, сколько было бы визгу и поцелуев! Песик заскулил, и я очнулся. На лице моем застыла гримаса не то смеха, не то боли – мне казалось, оно задеревенело.
– Что?
