Я нажимаю кнопку звонка. Щебет искусственной птицы бьет по нервам. Шаркающие шаги, движение в глазке, осторожный голос, не поймешь, женский ли, мужской, но несомненно старческий:
– Кто там?
– Простите, – начинаю я, чувствуя себя идиотом, – я ваш сосед, – забываю уточнить «бывший», – с одиннадцатого этажа…
За дверью с минуту переваривают сказанное мною, потом спрашивают:
– Из какой квартиры?
– Я сейчас здесь не живу… – Детский лепет. Подозрительный тип, не иначе – ворюга, охотится на стариков. – Я жил здесь семь лет назад.
– Чего надо?
– Я хочу спросить… – Задавать вопросы через дверь нелепо, голос мой звучит неуверенно, я оглядываюсь. – Семь лет назад тут случилось несчастье… девушка… – Язык не поворачивается сказать «выбросилась». – Девушка упала… с балкона, помните?
– Помню, рассказывали. Нас тогда тут не было. Мы здесь четыре года всего. А вы кто, из прокуратуры?
– Я ее муж.
– Муж?!
Дверь приоткрывается, натягивается цепочка, и я вижу морщинистое лицо и выцветший бельмастый глаз. Рассмотрев меня, старуха открывает дверь. Я могу гордиться – меня сочли приличным человеком. Я вхожу, меня обдает запахом старости и тлена. Старуха – маленькая, сухая, горбатая, с неожиданно цепким взглядом.
– Идите в залу, – приглашает она, махнув рукой.
Бедность, с которой я еще не сталкивался… Хотя нет! Я вспоминаю дом Лиски…
У меня другой круг. Эта старуха не моего круга. Убогость. Убитая мебель, старинный буфет, вылинявшие занавески, трещины на потолке. Я оглядываюсь. Старуха садится на диван, кивнув на кресло. Я усаживаюсь, с опасением прислушиваясь к треску, которое оно издает. Хозяйка вопросительно смотрит на меня.
– Извините, – запоздало говорю я. – Я пришел…
– Потянуло? Совесть замучала?
Востра, ничего не скажешь.
– Совесть? Нет, хотя… наверное!
Мне это не приходило в голову. Совесть замучила… не потому что виноват, а потому что остался. Потому что Лиска ушла, ничего не сказав и не объяснив.
– Я не знаю, почему она это сделала, понимаете?
– Понимаю, чего уж тут. Как ее звали-то?
– Алиса.
– Алиса. – Она смакует незнакомое имя. – Такое над собой делают от несчастной любви, горе-то какое…
Она сверлит меня испытующим взглядом.
– Наша любовь была счастливая.
– Мне Тарасовна рассказывала, соседка. Говорит, она молоденькая, а он постарше. – Она оценивающе смотрит на меня. – Красивая?
– Красивая.
– Может, больная? Или умом тронулась?
Больная? Умом тронулась?
– Здоровая. Молодая, красивая, здоровая. – «Любимая», – прибавляю про себя.
– А чего ж тогда?
– Не знаю.
– Может, по работе или какой враг? Оговорил, а она молоденькая, жизненного опыта нету, вот и пропала. Молодые жизнью не дорожат, это в старости – скрипишь, ничего не осталось, ни здоровья, ни радости, а цепляешься, когтишься, за каждый день благодаришь. Может, случайно?
– Не знаю.
– Трудно, – говорит старуха, качая головой. – С таким тяжем.
Именно, с тяжем.
– Я пойду, я думал, может, кто видел…
– Нас тут не было. Мы тут четыре года, батька так и помер, как переехали.
Я не сразу понял, что она говорит о муже.
– Никто не видел, как она вернулась домой. Я подумал, может, спросить еще, вдруг кто вспомнит. Может, она была не одна, или…
– …кто шел следом, – подхватывает старуха.
Я киваю. «Или кто шел следом» взял письмо. Открыл дверь своим ключом, вошел и взял. Хотя необязательно – Лиска могла открыть ему сама. Но письмо он мог взять только после…
– Я получил письмо…
– Письмо? – Старуха впивается в меня осмысленным взглядом, даже рот раскрылся.
– Ее письмо.
– Ее письмо?! – ахает она. – Когда?
– Сейчас.
– Это как?
– Не знаю.
– А что написано?
– Прощается.
– Господи помилуй! – крестится она. – А кто ж послал?
Я пожимаю плечами.
Она сосредоточенно жует губами. Потом говорит вдруг:
– А ведь это тебя хотят извести! Враг!
– Какой враг, – бормочу я. – У меня нет врагов.
Я поднимаюсь. Дурацкая затея.
– Хочешь адрес Тарасовны? Они переехали.
– Не нужно, спасибо.
Она бормочет еще что-то, поспешая за мной в прихожую. У меня мелькает мысль оставить ей денег, но я себя останавливаю, боясь ее обидеть, понимая где-то внутри, что деньги для ее поколения – не все, в отличие от моего. Она и рада бы помочь, да только нечем, а деньги ни при чем.
Я выхожу на улицу, втягиваю холодный воздух с моросью, снова нахожу глазами балкон своей первой самолично заработанной квартиры, где был счастлив. Лиска осталась там, вдруг приходит мне в голову. По периметру – ящики с пожухлыми цветами. Когда-то там стоял старинный, чугунного литья столик, раскопанный Лиской на барахолке. Он так там и остался…
– Покажи фотографии, – просит Рената.
Мы сидим и рассматриваем фотографии. Наши с Лиской. Каждую она берет в руки, долго смотрит.
«Молоденькая, – вспоминаю слова старухи. – Они не ценят, не понимают. жизнью не дорожат…»
Беззащитная. Не пришла ко мне, не захотела.
Не посмела? Убийство? Кому она мешала?
– А о чем она писала? – вдруг спрашивает Рената.
– О чем угодно, – отвечаю машинально. – Ты думаешь…
– Вполне. Вдруг она нашла что-нибудь… компромат! – выпаливает она.
– Компромат? Лиска?
– Может, она и сама не знала, а он узнал…
Жду, что последует «помню, в одной пьесе», сжимаюсь внутренне, но у Ренаты хватает такта промолчать.
– Была такая версия, следователь говорил с коллегами, забрали ее бумаги, ноутбук, – отвечаю я.
Невольно вспоминаю Колдуна, о котором она хотела написать, а я не позволил. Я не позволил, но это ничего не значит – Лиска, упертая и самоуверенная, вполне могла ослушаться. Ослушалась, как оказалось. Ну и что? Ему не привыкать, я уверен, что о нем писали не раз, и не всегда восторженно. За такие слова, как «шарлатан» и «аферист», в наше время не убивают. Что можно было о нем узнать? Что он убийца? Убивает своих почитателей время от времени? Кладет на них дурной глаз? Доводит до чахотки и судорог?
– А те бумаги, что остались у тебя, ты читал? – спрашивает Рената, и я вздрагиваю.
– Они были у следователя, мне их потом вернули. Я их не читал. Поверь, менты бы ничего не пропустили. Понимаешь, у нее были другие интересы – она познавала мир, фантазировала, видела его, как стрекоза…
– Стрекоза?
– Где-то я читал, что у стрекозы сетчатые глаза, и каждая ячейка видит отдельную картинку. Вот так и она. Какие там разоблачения…
– Нужно еще раз поговорить с Ольгой. Позвони ей!
Я и сам собирался. Позвонить, встретиться и спросить… Кто она и чего добивается. У Алиски не могло быть такой родственницы, она никогда о ней не упоминала, вся ее коротенькая история как на ладони: мама умерла, когда ей исполнилось шестнадцать, отца она не знала, помогал ей друг матери, семейный мужик. Поначалу я думал, что между ними что-то было, но когда увидел его, понял, что ошибался. Простой добродушный дядька, она звала его дядя Паша. Разве люди не могут помочь друг другу просто так? Дать задаром, а не за выгоду? Он, когда бывает в городе, звонит, заходит, мы сидим и разговариваем под водку. У него ферма в районе Зареченска и интерес к политике, и нам всегда есть о чем поговорить: то банковский кредит, то международная обстановка. Эта Ольга – чужая, ее облик – фальшь, ее слова – ложь. Что она может знать? И откуда вообще она взялась? А если знает, то пусть скажет!
Я звоню, но безуспешно. Автоответчик предлагает оставить сообщение. Я называю себя и прошу перезвонить. Я ввязался в игру и сделал первый шаг. Вернее, второй уже – первым была старуха из моего бывшего дома. Теперь ждем ответного хода…
Старуха сказала: это тебя хотят извести. Враг. Враг? Хочет извести? Хотел извести? Когда хотел? Тогда и хочет до сих пор? Кому я мешаю? Бред.
– Их видели вместе, – говорю я, хотя не собирался. Таково действие на меня Ренаты – я снова говорю то, чего не собирался. Подсознательно полагаюсь на ее странноватую логику – а вдруг сверкнет алмазом истина!
– Алису и… Илью Заубера?! – Рената даже привстает в волнении. – Не может быть! Кто видел?
– Не знаю. Казимир сказал кто-то. Так ему передали, какая разница кто…
– Она написала «прости меня»! – вспоминает Рената. Она уже все поняла – бедная девочка влюбилась, и от любви… Так думали тогда многие.
– Она написала «я никого не виню». Не вяжется.
– А может, как раз вяжется – он ее бросил, но она его не винит.
– И сообщает об этом мне?
Рената пожимает плечами. Она мучительно соображает, на лице – вдохновение, рот приоткрыт. Я беру ее руку, целую.
– Пошли ужинать.
На работе горячка, новый клерк перепутал документы – крик, суета, обвинения, проклятья. Я чувствую испарину вдоль позвоночника, голос сел от разборок, но настроение впервые за последние дни поползло вверх. Я начисто забыл о компакте и письме, отложив их в угол памяти. Мои метания кажутся мне ненужной истерикой, и я уже удивляюсь своей бурной реакции. Так после взрыва наступает оглушительная тишина. Психика человека защищает себя.
