— Кору? Вовсе нет, — ответил он с выражением удивления. — Не стану притворяться, будто она никогда не заставляла меня скрипеть зубами своими истериками и траляляями, а особенно хроническим опаздыванием — не выношу непунктуальности, — но нет, в глубине души я питал к Коре теплое чувство.
Это признание слегка ошарашило Эвадну.
— Да? — сказала она, даже более удивленная ответом Найта, чем он был ее вопросом.
— Да, именно. Не могу сказать, что знал ее так уж близко, но, понимаете, за годы и годы мы случайно встречались в «Плюще», в «Капризе» и так далее.
— Насколько я понимаю, профессионально работать с ней вам не приходилось? — осведомился Колверт.
— Нет, приходилось. Один раз. В тысяча девятьсот тридцатом. Или в тридцать первом? Мы вместе играли на театральной сцене.
— Неужели? — заметила Эвадна. — Кора мне никогда про это не упоминала.
— Ну, я ее не виню. Не то, чем кому-нибудь хотелось бы похвастать. Пьеса Юджина О’Нила, но решительно одна из его слабейших. «Орфей Шморфей». Адаптировано с французского — Жан Кокто, понимаете. Накрылась после пяти спектаклей. Ровно на пять больше, чем следовало бы, по-моему. О’Нил никогда не отличался воздушностью.
— Но Кора? — не отступала романистка. — Вы говорите, что она вам по-настоящему нравилась?
— Ну да. В общем и целом. Безусловно, когда я познакомился с ней лет пятнадцать назад, она была несравненной. Незабываемо ослепительной и наделенной особым обаянием. Не только на сцене, но и в жизни. Одна из тех актрис, кому не нужны огни рампы или софиты. Она не поглощала свет, а, казалось, сама его излучала.
— Точно сказано, молодой человек.
— Благодарю вас, мисс Маунт. И, кстати, благодарю вас за «молодого человека». Мы были одного поля ягоды, Кора и я. Она, конечно, была несколько старше меня. Но у нас у обоих имелось то, что она назвала бы «прошлым». Мы одинаково начали в театре, прежде чем со временем перекочевать в фильмы. И мы равно поняли, что наше время проходит, когда перестали лгать о том, что сделаем, и начали лгать о том, что уже сделали.
Беда Коры, однако, была в том, что она так и не научилась приспосабливаться. Даже играя перед кинокамерой, она продолжала произносить свои реплики так, будто должна была донести их до последнего ряда галерки. И она продолжала держаться — не сдерживаться, — будто была звездой первой величины, какой эти несколько последних лет, увы, перестала быть. Тем не менее ей был свойственен класс, подлинный класс. Она не была похожа на пушистых фитюлечек, с которыми приходится играть сегодня, которые не только не способны играть О’Нила, но никогда даже о нем не слышали. И вопреки всему ее сволочизму, который, должен сказать вам, я не раз испытывал на себе, она умела быть щедрой душой.
— Всем сердцем согласна с вами, — сказала Эвадна Маунт. — Именно это я говорила моему присутствующему здесь другу Юстесу. Кора была истинно свежим яйцом.
— Скажем уж скорее, болтуном, — пробормотал актер, галантно добавив, — но от Фаберже.
— Итак, — сказал Трабшо, не слишком обрадованный, услышав, как его прискорбное имя вновь беспечно прозвучало для непрошеных ушей, — вы не были против ее участия в фильме.
— Против? Конечно же нет. Собственно, это я убедил Фарджи, что она идеально подойдет на эту роль.
— Ах, вот как? — задумчиво сказал Трабшо. — Вот это интересно…
— Почему?
— Ну, как вы видите, сэр, у кого-то явно имелись причины желать, чтобы мисс Резерфорд была выведена из строя. И одним из способов избавиться от нее было бы отравить ее на съемочной площадке в окружении целой толпы. Теперь мы узнаем, что это вы рекомендовали пригласить ее сниматься в этой картине. Неужели вы не видите, к чему я клоню?
Гарет Найт обдумал его слова, затем сказал:
— Нет, правду сказать, не вижу. Вы как будто забыли, что в первоначальном сценарии ничего не говорилось о том, что Кора будет пить из фужера. Идея эта осенила режиссера на съемочной площадке и в самую последнюю минуту, как это случалось десятки раз с Фарджи. Неужели вы можете серьезно полагать, что я святым духом заранее знал, что Хенуэя вдруг осенит эта идея?
— Прямехонько в глаз, Юстес, — прямо-таки прокукарекала Эвадна Маунт.
— К тому же, — без запинки продолжал Найт, — повторяю, Кора мне нравилась. Нелепо намекать, будто у меня могла быть причина убить ее. И я не только этого не сделал, но просто не могу вообразить, зачем это кому-то понадобилось. Бывали моменты, когда я с восторгом придушил бы ее, но только не убил бы, если вы меня понимаете.
— Так-так, — сказал Колверт. — Но расскажите мне, мистер Найт, в течение примерно девяноста минут между тем, как все отправились перекусить, и вашим собственным возвращением на съемочную площадку, чем занимались вы? Куда ходили? И что делали?
— Все эти полтора часа я провел у себя в гримерной.
— Вы не пошли поесть в столовую?
— В столовую? Я вообще туда не хожу. Мой секретарь каждый день готовит мне второй завтрак и привозит его в Элстри из моей лондонской квартиры.
— А ваш секретарь? Она была с вами в гримерной какое-то время?
— Он, инспектор.
— Он?
— Мой секретарь мужского пола.
— A-а! Понимаю. Ну, так он был с вами какое-то время?
— Он был со мной все это время. Собственно говоря, мы поели вместе. Затем он помог мне проиграть новый эпизод. Он играл Кору. То есть он читал реплики Коры. Он, безусловно, все это подтвердит.
— Не сомневаюсь, сэр. Разумеется, подтвердит. — Изменив галс, Колверт сказал теперь: — Эта картина — «Если меня найдут мертвой», — на ней словно бы лежит проклятие, верно? Мисс Резерфорд умирает подобной смертью прямо на съемочной площадке, ну, и конечно, мистер Фарджион тоже умер несколько недель назад. Его смерть, наверное, явилась для вас большим шоком.
— Да, это был шок, да, — сказал Найт. — Профессиональный удар, я ведь, знаете ли, играл в нескольких фильмах Фарджиона. Фигурально выражаясь, я был членом его постоянной труппы.
— Профессиональный удар, вы сказали. Не личный?
Найт молчал. Было очевидно, что он спорит с собой, стоит ли ему отвечать или нет. Наконец он сказал:
— Инспектор, я не уступлю никому в моем восхищении Аластером Фарджионом как художником. Он был, само собой разумеется, истинным гением, одним из очень немногих поводов, все еще позволявших нам гордиться нашим, в основном прискорбно хиреющим, английским кино. Как человек… — Он пожал плечами.
— Вы, насколько понимаю, не были близкими друзьями?
— В том-то и дело, мы были близкими друзьями, — ответил актер с гримасой. — Это-то я и нахожу столь непростительно жестоким. Поймите, я…
— Да, мистер Найт?
— Ну, хорошо. Учитывая то, в чем я был вынужден признаться, не вижу, почему бы не осведомить вас о всей истории. Теперь, когда он умер, это больше не имеет значения. Когда меня арестовали, именно Фарджи я попросил внести за меня залог, связаться с моим адвокатом и так далее. Естественно, пришлось поставить его в известность обо всей непотребной истории. И столь же естественно, учитывая его извращенную личность, он мгновенно уяснил, чем это грозит моей карьере в дальнейшем.
— Тем не менее он продолжал занимать вас в своих картинах.
— Да, мисс Маунт, не спорю, продолжал. С другой стороны — а с Фарджи всегда была другая сторона, — он ни разу не позволил мне забыть о своей осведомленности. Что достаточно единственного его небрежного слова, и моя репутация погибнет, что у него всегда была слабость к чему-нибудь покрепче и что если он хватит лишнего, дает знать о себе его злополучная склонность становиться чуточку болтливым — а потому в моих интересах блюсти его трезвость, — и так далее, и тому подобное. Он изводил меня, и я начал думать, что сойду с ума. Поэтому, как видите, с моей стороны было бы лицемерием делать вид, будто я, услышав о его смерти, не испустил огромный вздох облегчения, хотя и искренне оплакивал потерю, которую с его смертью понесло английское кино. Если вернуться к тому, что вы сказали минуту назад, инспектор, возможно, тут вы правы. Вполне возможно, что на этом фильме лежит проклятие. Не хочу показаться кровожадным, но я невольно прикидываю…
— Прикидываете — что, сэр? — подтолкнул его Колверт.
— Прикидываю, чья очередь будет следующей.
Следующей очередью оказалась — но только в смысле ответов на вопросы — очередь Леолии Дрейк.
Она вошла в кабинет в тяжелом, на подкладке, кашемировом пальто, стягивая его на себе так туго, будто тут стоял лютый холод, который тут не стоял, или же будто под пальто она была голой, но голой она не была. Она последовала приглашению и села на стул напротив Колверта, одернула юбку на коленях так медленно, будто они высунулись наружу, но они абсолютно не высовывались, и приготовилась ждать вопроса.
