дежурили у участка Зубовых. Трое, насколько помнил Андреев, патрулировали общество. Ну и последний – сам Бровкин. Он был явно чем-то недоволен, о чем говорила сплошная грозная линия над его переносицей.
– Что-то новенькое? – осторожно осведомился лейтенант, воспользовавшись моментом, когда присутствующие все как один обратили к нему лица, когда он вошел.
– Зубов ночью выходил со своего участка, – пояснил Бровкин, – а ребятки наши узнали об этом лишь утром! – Он бросил темный взгляд на притихших парней. Потом добавил: – Они только видели, как Владимир вошел утром обратно в дом!
– Антон Николаевич, – попробовал защитить товарищей один из патрульных. – На улицах Зубов не появлялся, он только…
Бровкин приподнялся со своего места и стукнул широкой ладонью по столу.
– Только мог убить соседскую девчонку, так?!
– Антон Николаевич… – простонал Ваня, один из дежурных. – Ну мы бы услышали… Мы бы…
– Соколов! – рявкнул следователь. Лицо его было красным от гнева. – Прекратить и слушать! Во-первых, вы должны были отслеживать любые перемещения потенциального преступника. Любые, понимаете? Пусть он хоть поссать на крыльцо вышел! Темно? Погода плохая? Знаю. Но это ваша работа!
Он сделал небольшую паузу, готовя следующую порцию брани. Андреев постарался отодвинуться в уголок, подальше от получающих леща товарищей.
А следователь продолжал:
– Во-вторых, раз проглядели, так уж будьте любезны, помалкивайте и слушайте! Трое человек сейчас пойдут к Егоровым, двое – к Зубову. А вы, – он кивнул Андрееву, – останетесь у меня для отчета. Все, собрание окончено! – И тяжело сел на жалобно скрипнувший стул.
«Ну вот, – с тоской подумал лейтенант, когда понурые товарищи выходили, – сейчас и меня чихвостить будет, что ничего не разнюхал…»
Когда Лидия очнулась, комнату заливало солнце. От казавшегося вечным дождя осталась лишь гнетущая духота. В голове женщины шумело, глазные яблоки болели, тело плохо слушалось.
«Может, у меня инсульт?» – подумала она, с трудом садясь в постели. Но тут острый, как бритва, ужас вонзился в сердце, перерезав все мысли, кроме жуткого ночного кошмара.
– Таисия, – выдохнули бледные потрескавшиеся губы, когда перед глазами вновь всплыла фигура, кравшаяся в темноте. – Господи, девочка моя!
И Лидия, сбросив ногой одеяло и второпях чуть не споткнувшись о него, кинулась к лестнице на второй этаж. Сотрясаемая дрожью, обливающаяся липким, резко пахнущим потом, она вскарабкалась по неудобным узким ступенькам, больше всего на свете боясь увидеть мертвую дочь. Толкнула крышку люка. Та поддалась неожиданно легко.
Буквально ввалившись в комнату, Лидия обомлела: Таисии там не было.
Зато было много чего другого.
Сама комнатка была маленькой – всего метров шесть площадью. По правую руку от люка располагалась небольшая – чтобы пройти через нее, нужно было как следует пригнуться – дверь на крышу. Справа, на противоположной стене – окно. Таким образом, помещение всегда хорошо проветривалось. Под окном стояла старая железная кровать советского пошиба. А прямо напротив люка, у стены, красиво пристроился низенький столик.
Он-то и приковал внимание женщины.
На нем, несмотря на заливший комнату солнечный свет, горела небольшая лампа с красным плафоном. Рядом с ней лежал какой-то странно знакомый предмет. Что-то прямоугольное, из светло-коричневой кожи. Что-то вроде сумочки. Переднюю часть предмета украшали необычные разноцветные перламутровые пуговки: оранжевая, белая с перламутром, ярко-красная, бледно-голубая, фиолетовая, две розовые, только разных оттенков, и одна – Лидия сначала приняла ее за дырку – черная, без перламутра. Женщина не смогла бы объяснить ни себе, ни тем более кому-то другому почему, но эта безобидная вещица вызывала у нее непреодолимое отвращение. Возможно потому, что узнавание росло, чем дольше она вглядывалась. Лидия с радостью выкинула бы эту штуку, но что-то не позволяло.
Взгляд женщины скользнул дальше, на соседний предмет – небольшую, сантиметров двадцать длиной, подставку, примостившуюся на столе. На нее было надето восемь – Лидия не считала специально, но почему-то твердо была уверена, что их ровно столько, – ободков для волос. Ободков-косичек, какие можно встретить в любом магазине женских аксессуаров. Каждый разительно отличался от остальных по цвету, структуре, толщине.
Первый, самый яркий, был необычным: коса на нем была уложена в три ряда. Глядя на него, женщина вдруг ощутила странный прилив слабости. Ее замутило. Головная боль резко сменилась сильнейшим головокружением. Водоворот страшного осознания прорвал дамбу разума, выплеснулся мучительным стоном. Реальность поблекла.
Из зеркала любопытно глядят темно-карие глаза. То с одного боку глянут, то с другого. То как бы свысока, сквозь полусомкнутые ресницы, то смущенно, то удивленно, чуть приподняв густые брови. Светлая, с рыжева, косичка при каждом повороте головы и выражении на лице смотрится совершенно по-иному. Как-то особенно.
Маленькие пальцы плели неловко, даже кривовато, но общего впечатления это не испортило.
Пятилетняя девочка весело смеется – так, как умеют только беззаботные малыши.
– Вот ты где, – говорит откуда-то из-за плеча мамин голос. – А я тебя на улице обыскалась, думала уж… – Мама вдруг осекается, потом говорит снова, только как будто встревоженно: – Кто это тебя научил?
Я – а перед зеркалом красуюсь именно я, – со счастливой улыбкой поворачиваюсь к матери.
– Никто не научил. Я сама, – очень гордо отвечаю, не замечая, как странно поджаты мамины губы.
– Как… некрасиво, – выдавливают они.
– А? – не поверив, переспрашиваю, морща лоб. Косичка и правда немного кривовата, кое-где торчат светлые непослушные волоски, но ведь это я в первый раз…
– Я говорю, что это очень, очень некрасиво, – вкрадчиво повторяет мама, глядя так, будто у меня на голове устроилась огромная лягушка. – Убери это немедленно.
Я быстро-быстро мотаю головой, чувствуя, как по щекам катятся крупные слезинки.
– Красиво! – кривясь от плача выкрикиваю, устремив на мать упрямый, обиженный взгляд.
– Что еще за крики? Как ты с матерью разговариваешь? – Мамин голос не повысился, но зазвенел, подобно мелким осколкам стекла вонзаясь в уши. – Ты просто не понимаешь ничего. Я взрослый человек, мне виднее.
Она нависает надо мной хищной птицей, тянется к косичке.
– Раз ты не хочешь это убрать, уберу я.
Но я ловко уворачиваюсь от ее рук и пускаюсь наутек. Сначала в соседнюю комнату, а потом, услышав громкие шаги позади, – в подъезд. Серые ступеньки расплываются перед глазами. Я чудом умудряюсь не упасть. Болезненно острая обида душит, и я жадно ловлю ртом свежий воздух, выбежав на улицу. Летний двор встречает меня спокойствием и тишью, в которой гулкие удары моего сердца кажутся чересчур громкими, неестественными.
– Ох, как выскочила! – качает головой в цветастом платке одна из старушек, устроившихся на лавочке у дома. – Мамке-то щас расскажу, как ты тут носишься. А то разобьешься еще.
Из
