подъезда выходит мама. Неспешно, скрестив на груди тонкие руки, с непроницаемым строгим лицом. Ее взгляд холодным кольцом обвивается вокруг меня.
– Сейчас же домой, – звенит металлом ее голос.
Я лопочу, утирая нос, что-то нечленораздельное и отрицательно мотаю головой.
– Что же это такое, а? – назидательно подливает масла в огонь все та же бабка. – Что дочка у вас так по подъезду-то носится? Расшибется – с кого потом спрашивать будете?
Что ответила мама, понять я не успеваю, потому что ее рука крепко вцепляется в мое плечо и тащит меня в сырую духоту подъезда.
А дальше – надрывные рыдания, звонкая, жгучая пощечина, шипение матери:
– Ты позоришь меня перед всем домом! Сейчас же прекрати этот концерт!
После темноты подъезда свет в прихожей слепит глаза. К залитой потом спине липнет майка. Мать тащит меня в спальню. Ее острые пальцы впиваются в плечо, как птичьи когти. Я, вереща, отбиваюсь, но наши силы несопоставимы. Да и сопротивление действует мне совсем не на пользу, а лишь сильнее злит мать. Она силком усаживает меня на стул у зеркала. Я вижу искаженное криком раскрасневшееся лицо и худую руку, переместившуюся с плеча на затылок, таким образом пресекая все мои попытки вертеть головой. Другой же рукой она пытается стянуть резинку со злополучной косы, но это у нее не получается то ли оттого, что резинка слишком тугая, то ли от захлестнувших ее чувств, совершенно непонятных мне.
И тут в зеркале что-то блеснуло: это мать, плюнув на попытки расплести волосы, взяла ножницы.
Из моего горла рвется оглушительный крик ужаса:
– Нет! Нет! Пожалуйста!
Но каждое слово, полное отчаяния, тонет в непробиваемом молчании матери. Так дождевые капли, с шипением ударившись о раскаленный песок пустыни, превращаются в пар.
Не знаю, как ей удалось держать меня и при этом не поранить…
Толстая косичка поддалась не сразу, а с третьего щелчка.
Щелк.
– Аааа!!! – обезумев, верещу и, кажется, все-таки задеваю женщину ногтями по щеке.
Щелк.
Что-то противно горячее заливает шорты.
Щелк – и коса с глухим стуком ударяется об пол.
И противник резко отступает. Неожиданно утратив опору, мое напряженное, как тетива лука, тело с грохотом валится со стула, при этом увлекая за собой зеркало.
Потирая рукой ушибленное бедро, вонзаю в мать воспаленный, неистовый взгляд.
– Ненавижу! Ненавижу тебя! – хрипло, совсем не по-детски выдавливаю, неловко поднимаясь на дрожащих, мокрых от мочи ногах.
– Ты еще очень пожалеешь о своем поведении, а об этих словах – в особенности, – кривит она губы. – А сейчас – марш в комнату и подумай о том, как ты себя ведешь.
– Я хочу, чтобы ты умерла.
Ее глаза не отрываясь смотрят в мои.
– Иди в комнату, приведи себя в порядок.
То, что она будто и не слышит меня, настолько обыденно и привычно, что я успокаиваюсь и – по привычке же – выполняю приказ. Мне уже нет дела ни до чего, усталость вдруг обрушивается на меня, вытесняя все: и чудовищную обиду, и унижение, и затаившуюся где-то глубоко-глубоко в сердце ненависть.
С того самого дня Лидия Степановна Егорова, учитель географии высшей категории, седая, никогда не знавшая косметики и присущей любой женщине от природы мягкости, но знавшая, как ей казалось, все об этой жизни, стала матерью идеального ребенка. Без пушистой светлой косички – охота к плетению у меня отбилась (до поры до времени, правда), но зато с отличными оценками, примерным поведением и целой гроздью сверкающих медалей за спортивные достижения. Но мне кажется, что потеряла она нечто гораздо, гораздо большее…
И вот сейчас, спустя пятнадцать лет, я смотрю на эту женщину через форточку, соединяющую мою комнату с крышей. В этот момент она такая жалкая, такая испуганная, такая… несчастная?..
Неторопливо открываю дверь. Женщина резко оборачивается на еле уловимый шелест хорошо смазанных мною петель.
– Таисия, Таисия… – чуть слышно шепчет она, протягивая ко мне трясущиеся морщинистые руки. Я наклоняюсь, протискиваюсь в махонькую, подходящую по росту разве что ребенку дверку. Что ж, можно и поговорить, торопиться все равно некуда. Впереди – финальная сцена.
– Мамочка, как же отвратительно ты выглядишь, – говорю, придирчиво осматривая всклокоченные седые волосы, съехавшую с одного плеча стариковскую цветастую ночную рубашку, тощее тело с желтоватой кожей. – Ну как, нравится тебе мое гнездышко?
Губы женщины кривятся в жалкой гримасе, как будто она вот-вот заплачет. Но бесцветные глаза остаются привычно сухими. Знали ли они вообще, что такое слезы?
– Таисия, – повторяет уже совершенно не властный голос. – Что все это значит? Объясни мне.
Сдержанно усмехаюсь.
– Неужели ты не понимаешь? Ты же умный человек, ты всегда это говорила.
– Не паясничай, сейчас совсем не подходящее время, чтобы…
– …чтобы показывать свой характер, – продолжаю слышимую, наверное, миллиард раз фразу. – А когда подходящее, мама? Когда?
Похоже, столь вызывающий тон подействовал на женщину исцеляюще, потому что она встала, а лицо ее приобрело привычное выражение стального бесстрастия.
– Я беспокоилась за тебя, – холодно произносит она. – Я видела… Видела, как кто-то поднимался к тебе. Я подумала…
– Подумала, что это убийца? Так правильно же подумала. Как всегда, мама.
В глазах ее читается явное замешательство.
– Это Володя, да? И почему ты говоришь об этом… так? И… что это все такое? – Она указала дрожащей рукой на столик.
Я улыбаюсь. Приятно, что меня спросили о сокровищах и я могу честно рассказать. Но начнем сначала. Неприлично игнорировать вопросы, тем более мамины.
– Вова ушел недавно. Через вот эту дверь. Но его ты не видела. Только меня, когда я поднималась после того, как проводила его. Я понятно изъясняюсь?
Лицо учительницы напряжено, я чуть ли не вижу, как полученная информация оседает в ее мозгу.
– То есть он… провел здесь ночь? С тобой?
Киваю:
– Именно.
Женщина неопределенно взмахивает руками. Раскрывает и закрывает рот, как вытащенная из воды рыба.
– Но… как же… Я же велела…
– Ты же взрослый человек. Взрослому человеку разве нужно объяснять про отношения мужчины и женщины? – Она качает головой. – Тем более, ты так горишь желанием выдать меня замуж. А то вдруг в девках засижусь.
Мне уже смешно. Переходим к главному.
– Ты спрашивала, что это все такое? – Указываю на свой столик. Женщина лишь молча кивает. Похоже, ее цепкий разум уже давно уловил суть вещей, но та столь пугающая, что сработала защитная реакция – отрицание.
– Приглядись. Там есть знакомые тебе вещи.
Учительница бросает короткий взгляд на столик, но бледнеет и отворачивается. Я же продолжаю:
– Ты наверняка узнала вон те косички, – указываю на самый
