Адам провел ладонями по лицу.
— Боже мой… Неужели это правда? — только и произнес муж.
«Он устал и явно уже не волнуется, как выглядит в данную минуту», — с долей сочувствия подумала Лоррейн. Сейчас ей казалось, будто вся семья рушится вокруг нее.
— И она будет жить у родителей Мэтта, пока они с Мэттом не найдут работу и собственное жилье.
— Она нарочно тебя доводит. Это просто выдумка, чтобы тебя позлить.
— Думаю, она говорила об этом довольно серьезно. — Лоррейн знала, когда дочь прибегала к пустым угрозам. Сейчас все было иначе.
— Но почему?
— Потому что она явно нас ненавидит. Или, скорее, она ненавидит меня. И из сказанного ею я поняла, что она спит с Мэттом.
— Черт возьми, — яростно бросил Адам. — Ты пробовала хоть как-то вразумить ее?
Дверь кухни вдруг открылась, и на пороге возникла Грейс с подносом в руках. Она съела принесенный Лоррейн ужин.
— Спасибо, мама, — спокойно, будто ничего не случилось, поблагодарила Грейс и поставила тарелку в посудомоечную машину.
Адам уставился на нее, потеряв дар речи.
— Я знаю, о чем вы тут разговариваете, — сказала Грейс, распрямив плечи и вытянувшись.
По лицу дочери Лоррейн понимала, что она плакала, хотя и держалась теперь изо всех сил, чтобы не выдать этого.
— Милая… — начала было Лоррейн. И тут же осеклась. Милая — и что дальше? Милая, нам бы хотелось, чтобы ты была благоразумнее? Милая, нам бы хотелось, чтобы ты больше походила на свою сестру? Милая, нам бы хотелось, чтобы тебе снова было одиннадцать?
— Что, мама?
— Мы с папой только что обсуждали… говорили об этом, ну, ты понимаешь, о твоем решении выйти замуж. О том, что ты собираешься уйти из дома.
— Я на самом деле не шучу, — заявила Грейс. — На тот случай, если вы думаете, что эта блажь пройдет.
Она сверкнула подаренным по случаю помолвки кольцом, демонстрируя его отцу, и добавила:
— Этого не будет.
Адам и Лоррейн испытали момент ужаса, причем каждый — по-своему. Лоррейн — внутренне, ее сердце дрогнуло и сжалось в материнской груди. Адам же ссутулился, его кулаки теперь сосредоточенно сжимались и разжимались. Нет, не такую жизнь они планировали для своей дочери!
Наконец Адам хватил кулаком по столу, заставив стакан подпрыгнуть. Потом разъяренный отец поднялся, грозно возвышаясь над дочерью. Грейс сделала шаг назад.
— Черта с два! — взревел Адам.
Грейс вылетела из кухни.
Вздохнув и бросив возмущенный взгляд на Адама, только осложнившего ситуацию, Лоррейн поспешила за дочерью.
А потом, наверху, Лоррейн сидела рядом с Грейс, бросившейся на кровать прямо в одежде. Гладила дочь по спине, по волосам, по плечам, спрашивая себя, как же та могла даже помышлять о том, чтобы так легкомысленно выбросить свою жизнь на ветер. От Лоррейн требовалась колоссальная сила воли, чтобы шептать всякую чепуху о том, что все будет в порядке, что все как-нибудь наладится, что она совершенно не сердится. Так Лоррейн, должно быть, и заснула, потому что, проснувшись и продрав сначала один глаз, а потом и другой, обнаружила, что лежит, свернувшись калачиком, рядом с дочерью, а за окном уже светло.
Вот и настал тот день, когда я остаюсь без мужа.
Я ворочаюсь в надежде на то, что, если не стану открывать глаза и полностью просыпаться, это может на самом деле и не произойти. Я не хочу, чтобы он уезжал. Я люблю его. Мне хочется, чтобы мы были всей семьей, вместе. Скоро нас будет пятеро. Мне становится дурно от выброса адреналина, стоит только подумать о том, что это произойдет, когда муж будет далеко.
«Это — одни из самых важных военно-морских учений, дорогая… Но они проходят в Средиземном море…»
Ему даже запретили сообщать мне кодовое название операции. Только то, что это в Средиземноморье. Где-то там. На два месяца. Меня пронзил острый укол зависти. Средиземное море представляется мне местом солнца, бикини, романтических ужинов и полуночных танцев. Для Джеймса это означает долгие недели взаперти на борту атомной подлодки с сотней членов экипажа, шестичасовую вахту, койку по соседству с ракетами и затхлый, пахнущий машинным маслом воздух.
С трудом поднимаю себя в вертикальное положение. Мои ноги ощупью ищут тапочки. Наконец, завязывая халат вокруг своей раздавшейся фигуры, я захожу в нашу спальню и обнаруживаю опустевшую кровать. Джеймс уже встал, он должен уехать ровно в десять. Он не смог сказать мне, сколько точно пробудет в плавании, но это примерно шесть — восемь недель. Я поняла, что он видел боль в глубине моих глаз.
— Когда ты вернешься, она будет здесь. — Я показываюсь в проеме кухонной двери, поглаживая живот и пытаясь придать тону жизнерадостности.
Джеймс грызет тост, глядя в разложенную на столешнице «Таймс» и сжимая в руке чашку с кофе. Он поднимает взгляд.
— Я предупредила на работе, что задержусь. Я хочу проводить тебя.
— Дорогая, — говорит Джеймс и подходит, чтобы поприветствовать меня.
Его тело кажется теплым и сильным, словно оно как-то готовится к долгим дням и ночам в море. Он не сможет видеть солнце и луну. Он не узнает, когда я впервые возьму на руки нашу дочь, когда она засопит мне в шею, давая понять, что настало время кормления. Он не услышит ее первый крик.
— А я ведь пытался предупредить тебя, — с нежностью, но и полушутя говорит он. — О тяжкой доле жены моряка.
Он чувствует мое отчаяние.
Временами мне хочется, чтобы он бросил все это, ушел в отставку, навсегда покинул корабль. Дело не в том, что мы нуждаемся в деньгах. Отнюдь. У мужа есть средства, даже без его военно-морской службы. «Слишком много, чтобы даже говорить об этом, — произнес Джеймс однажды глупым приглушенным тоном, когда я спросила, насколько он обеспечен. — Я оставляю такие вопросы своему бухгалтеру».
Так почему же тогда он тратит столько часов увольнительной на берег, скрываясь в своем кабинете и сосредоточенно изучая документы? Когда я предложила нанять бухгалтера получше, Джеймс бросился на защиту: «Фирма из Джерси десятки лет вела семейные дела. Это унаследованное состояние. Подобные вещи не терпят перемен».
Когда Джеймс упоминает о «семейных делах» и «унаследованном состоянии», он имеет в виду Шихэнов. Джеймс унаследовал богатство от своей первой жены, Элизабет, получив все после ее смерти. Помню, в самом начале наших отношений к Джеймсу приходили ее братья, и они о чем-то долго беседовали за закрытыми дверями. Как-то до меня донеслись крики. Мне не хотелось совать нос в чужие дела, но отчасти именно поэтому я продолжаю работать, не хочу тратить деньги умершей женщины. Это было бы неправильно. Думаю, Джеймс чувствует то же самое, поэтому продолжает свою военно-морскую службу.
— Кофе? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, наливает мне чашку. Потом вручает ее мне, и я взгромождаюсь на табуретку. — Я хочу, чтобы ты выбрала ей имя без меня, — торжественно произносит Джеймс. — Я доверяю тебе. Пусть мальчики помогут тебе решить.
Даже при том, что мы много раз обсуждали подходящие имена, ни на чем так и не остановились. Я сказала, что перед тем, как выбрать имя, нам нужно увидеть дочь, но потом Джеймс сообщил, что в момент ее рождения будет далеко.
Я улыбаюсь при мысли о мальчиках, придумывающих имя своей сестре. До меня уже доносится грохот сверху — это Зои собирает их в школу. Я нежно люблю близнецов и буду относиться ко всем детям одинаково, но все-таки не могу не думать о том, что мои чувства к новорожденному ребенку — моему ребенку — будут немного другими. Она станет истинной частью Джеймса и меня, настоящим символом нашей любви, наших обязательств по отношению друг к другу. Не могу дождаться, когда она войдет в нашу семью. Я лишь надеюсь, что близнецы будут любить крошку так же сильно, как уже люблю ее я.
Встаю и иду к холодильнику, но по пути спотыкаюсь. Хватаюсь за стену.
— О, она толкается! — Думаю, то, что я оступилась, разбудило ее. — Быстрее, потрогай.
Джеймс подходит, и я тяну его руку к нужной стороне живота.
— Тут.
— Да, да, я ее почувствовал. Наверное, она со мной прощается. — Джеймс улыбается, приходя в восторг от того, что ощущает под своей ладонью.
Близнецы чинно вкатываются на кухню, в этих белых рубашках и серых пуловерах они выглядят опрятно и свежо. Если честно, Зои оказалась абсолютной находкой для управления домашним хозяйством, и мне почти стыдно за свою прежнюю настороженность на ее счет. Признаюсь, на самом деле я предвкушаю типично женское общение с няней, пока Джеймс вдали.
— Парни! — восклицает Джеймс, приседая и приобнимая сыновей. — Вы знаете, какой сегодня день?
— Да, — мрачно роняет Ноа. — День папиного отъезда. Так обидно…
Оскар роняет голову и, икая, принимается рыдать. Джеймс крепче обнимает его, а я и ревную, и горжусь настоящими мужскими узами, связывающими этих троих.
