– Как при чем таможня? – зашелся дробным смехом наш трезвый, как выяснилось, гость. – Я ж, блин, в таможне работаю. Забыл? И таможенное звание у меня, между прочим, – подполковник. Он достал из кармана удостоверение, раскрыл его и подержал у меня перед глазами. Я разглядел фотографию (вроде – он) и слово «подполковник»).
– А как же с нашими делами?
– А это – без отрыва от производства. – И тут же спросил серьезно и просто: – А вы платить можете?
– Можем, – подал голос Юрий Архипович. – У вас такса есть?
– Ой, какая там, блин, такса, – принялся опять смеяться подполковник таможенной службы, и я испугался, что он снова пустится в пляс.
– Да ладно! – оборвал Юрий Архипович.
– Три тысячи – «пробить» машину, – успокоившись, заявил бывший кагэбэшник. – Пять тысяч – человека.
– Будем говорить – не слабо, – прокомментировал Архипыч.
– Но – в рублях. Никаких там баксов.
– Еще бы! Оплата по выполнении, – жестко уточнил Архипыч. – Без аванса.
Наш первый наемный агент театрально вздохнул и согласился.
Получив задание, он уехал, а мы – что же мы, не люди? – мы принялись за пиво.
В школе «Капитан» произошли изменения. У двери теперь стоял охранник и у всех проверял пропуска – у учеников, учителей, родителей – у всех, кто переступал порог этого престижного учебного заведения. Пропуска у всех были! «Когда же они успели? – подумал я. Такая оперативность возможна только в частном заведении. В небедном частном заведении. Ведь пропуска – с фотографиями». Мы с Юрием Архиповичем показали новенькие удостоверения нового частного сыскного агентства «Луч». Пожилой охранник снял с пояса мобильный телефон:
– Позвоню в дирекцию, вы поговорите, вам выпишут пропуск. Таков порядок.
О-ля-ля!
Нажав на кнопку, приложил трубку к уху, ждал ответа. Вдруг раздался энергичный голос:
– Не надо звонить!
К нам быстрым шагом приближался завуч школы «Капитан» Самсон Георгиевич Булатов.
– Не надо… Это ко мне. Здравствуйте, друзья!
Охранник нехотя спрятал телефон:
– Самсон Георгиевич, по вашей же инструкции положено выписать пропуск…
– Не надо, не надо! – Он взял нас под руки и провел мимо недовольного охранника.
Охранник угрюмо молчал. А что ему оставалось делать? Не вступать же в единоборство со своим, по сути дела, работодателем. Я подумал, что в нашем государстве навести порядок не удастся никогда.
Взглянул на Архипыча. Судя по физиономии, его посетила та же самая мысль.
– Ну как, – спросил нас озабоченно Самсон Георгиевич, – что-нибудь делается?
– Делается, – неуверенно сказал я.
А Юрий Архипович высказался в более определенном тоне:
– Нам вот что нужно. Первое. Перечислите, будем говорить, пятьдесят процентов оговоренной суммы на наш счет. Пожалуйста, сегодня.
Самсон Георгиевич кивнул.
– Второе. Нам нужно поговорить с директором школы. Третье. Побеседовать с частными охранниками детей.
– Ах, – сказал Самсон Георгиевич, – из охраняемых детей остался только один. Остальных забрали из нашей школы. Остался тот, у кого родители в загранкомандировке, оба. А вернутся…
В просторном коридоре второго этажа маячила одинокая фигура персонального охранника.
Я сказал:
– Вы идите к директору, а я с ним поговорю.
Охранник был одет в ничем не примечательную куртку, джинсы и кроссовки. Он не сидел (я даже не заметил стула), а как бы бродил бесцельно по коридору, не спуская глаз с двери, за которой по передовым программам-методикам учили ребенка его хозяина. Роста охранник был невысокого, не выглядел богатырем. Длинные волосы и очки в тонкой золотистой оправе довершали дело маскировки образа. В школе его можно было принять за учителя, на улице – за журналиста, врача, мелкомасштабного менеджера. Прежде чем подойти, я достал и раскрыл свое частносыскное удостоверение.
– Не нужно, – усмехнулся охранник. – Я знаю, кто вы.
– Откуда? – изумился я.
Он ответил, скромно потупив взор:
– Служба такая…
– Ваша служба позволит вам ответить на несколько вопросов?
Он пожал плечами:
– Отчего же…
– Вы знали этого убитого пария?
– Костю? Знал.
– Что вы можете о нем сказать?
– Близко-то я его не знал. Мы же тут, понимаете, каждый своим делом занят. Костя был более общительным… И как бы другом животных.
_?
– У нас в директорской прихожей обезьянка живет в большой клетке и два попугая. Он их баловал вместе со своим Кирюшкой: орехи приносил, апельсины. И собака его понимала.
– Собака?
– Ну да, директорской дочки собака. Хромоножка.
– Расскажите, пожалуйста…
– А чего рассказывать? Девчонка в класс, а она сядет и сидит у стенки, ждет перемены. Кто ни подзывает, не идет. Обернется только, зевнет и дальше сидит. А к Косте шла. Он свистнет тихонько, по ноге похлопает, она к нему и подбежит. Обрубком хвоста вертит с невероятной скоростью в знак симпатии к Косте. Он когда даст ей гостинца, когда просто за ухом почешет, она и довольна. Он ей скажет: «Ну, иди!» – она и уйдет опять к стенке. Сидит, позевывает.
– А как она выглядела?
– А никак. Черная, как ночь.
– Вы не видели кого-нибудь, кто мог бы…
– Ну что вы… Нас всех уже допрашивали… Был первый урок, людей много проходило по коридору: родители, учителя… Мы-то… Каждый свой сектор наблюдения имел, по сторонам-то не особенно. Вот я с вами разговариваю сейчас, а сам на дверь класса смотрю. Это моя работа.
– Да-да, конечно.
– Мы и выстрела не слышали… Глушитель плюс звонок на урок.
Тут я задал совсем идиотский вопрос, подхваченный из бесконечных «убойных» сериалов:
– А ему никто не угрожал?
Мой собеседник улыбнулся:
– Да нет, что вы… Мы тут все при исполнении, ни с кем вообще-то и не разговариваем обычно. Это уж я с вами только, потому что дело касается убийства…
– Не было ли какого-нибудь случая, который бы насторожил…
– Да нет…
Он задумался, помолчал немного, потом проговорил:
– Вот разве что… Накануне, когда директорша проходила мимо, окликнул ее и сказал, что у него к ней есть разговор… Ну, Далила ответила на ходу, чтобы зашел к ней на перемене.
– И зашел?
– Не знаю. Мы на переменке своих разбираем, гуляем с ними. В туалет водим, еще куда…
Я поблагодарил и отправился в кабинет директора. В прихожей в большой клетке прыгала маленькая обезьянка. При моем приближении вцепилась в прутья руками и ногами и замерла, уставившись на меня большими выпуклыми глазами. Мне стало не по себе. В этот момент отворилась дверь, и Юрий Архипович вышел из директорского кабинета в сопровождении Самсона Георгиевича. Мы расстались с профессором у поста охранника, сели в машину и отправились восвояси.
А звонка от Евы я все же дождался. Не было никаких хрипов и никакого кашля. Она проговорила быстро:
– Завтра.
И – короткие гудки.
Она не сказала: «в тоже время», решила, что умный человек и сам догадается.
Я и догадался.
Филя жил в коммуналке. Соседка-пенсионерка указала на дверь:
– Тут. Вы не беспокойтесь, у него сегодня чисто, я вымыла.
– Вы его опекаете?
Она махнула рукой:
– Просто надо мыть. Чтоб не воняло.
Толкнула дверь и со словами: «Филя, к тебе!» проследовала мимо.
Я спросил: «Можно?» и, не дождавшись ответа, вошел. Надо сказать, что я и не надеялся увидеть пристойное жилье с пристойной мебелью. Но то, что предстало взору, меня ошеломило. Комната была пуста! Да-да, пуста: ни шкафа, ни стола, ни табуретки. Изо всех приспособлений для жизни – только голая лампочка под потолком да гвоздь в стене, на котором было понавешано всякого-якого, что с большой натяжкой можно было назвать одеждой. И все. В углу комнаты возле окна на груде тряпья лежал человек с серым лицом в больших старомодных «слесарских» очках с трещиной на одном стекле. Такие очки можно было купить разве что на барахолке у обнищавших пьющих пролетариев, раскладывавших на газетке огрызки собственной жизни. Впрочем, теперь и барахолок-то таких не осталось: власти подчистили уличную торговлю. Итак, Филя лежал на полу в углу своей пустой комнаты и читал книгу. Книгу читал! Я не верил своим глазам.
– Вы Филя? – задал я шикарный по своей бессмысленности вопрос.
– Ну.
– И что у вас за книга? – спросил я как можно серьезней.
– А вот, – ответил лежащий человек, – сейчас я вам прочту.
Книга у него была толстая и, как ни странно, обернутая старой газетой. Я готов был поспорить на что угодно, что она и досталась ему в таком, обернутом, виде. Филя слегка прокашлялся, и до меня долетел текст:
«Первое. Русский человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве некрещеная, что всего этого не знаешь? Второе. В Москве письма принимаются до двенадцати часов, а я въехал в Тверскую заставу ровно в одиннадцать, следственно и отложил писать к тебе до другого дня».
