Пропустить, ухмыльнулся Министр.
Их пропустили. Солдаты медленно побрели вперед, не встречая битв и натыкаясь на деревеньки. Дома объедали до последнего хлеба, женщин забирали в обоз. Ересиарх молчал: он уже видел, что ведет неизвестно кого и неизвестно куда. И неизвестно зачем.
Армии нужен бой, догадался он. Половина сдохнет, зато остальные через месяц останутся армией. Истерично он начал искать противника, тот медленно шелестел сзади. Ересиарх приказал остановиться. Министр отошел назад. Воинство Невидимой Руки пошло в лоб, но конница легко уворачивалась от дурной пешей черепахи.
Через три недели Министр двинулся вперед и пробил шаткую фалангу. Далеко никто не ушел. Ересиарх вынул меч. В его грудь смотрело восемь копий. Неизвестный подонок предложил сдаться и выйти на диспут с Отцом. Дерганым взмахом он бросил оружие, и его не убили сразу.
18
Здание школы стояло белым, растянутым в длину, трехэтажным. Малые дети бегали по двору, взрослые школьники и окрестная шпана с чувством не зря прожитого топтались на крыльце. "Покурим, Шлепа?" - предлагал короткий пацан массивному парню с блинообразным лицом. Шлепа соглашался, покурить - дело нужное. Короткий пацан возбуждено сплевывал себе под ноги. Одинокие учителя проходили мимо.
Сентябрьская погода висела чистой и прозрачной, радуя последней порцией солнечного тепла. Пока плюс двадцать. Завтра, конечно, будет меньше. А пока чирикали воробьи, Шлепа весомо матерился и тренькал звонок, предупреждая о втором уроке.
После химии наступала математика. Леша не любил алгебру, как и все, что таилось в трехэтажном здании и на подходах к нему. Учился хорошо. Перед походом в первый класс мама объяснила, что правильные дети получают пятерки, он поверил. Без троек дожил до седьмого класса, своих тринадцати лет, нового сентября. И снова прозрачный воздух, последнее звенящее тепло и Шлепа, тихо бивший по голове малолеток, и короткий пацан, худой, нервный, с надорваным ухом, - знакомый враг. В четвертом классе он заприметил Лешу. С тех пор помнил, при встрече раскрытой ладонью хлопая по лицу, не больно. Но тем и плохо, тем изощреннее издевательство. Три года назад с ним стоило подраться, но короткий пацан раньше убегал, а сейчас дружил с местными.
Ступочкин протяжно говорил о переменной и функции. О какие там есть способы задания функций? Графический. Табличный. И конечно же, уравнением. Класс переписывал с доски вдавленные мелом формулы, Леша всегда удивлялся: почему цифры Ступочкина такие яркие и видные, а все, что он, Леша, писал на доске, такое блеклое и неразличимое уже с задних парт? И не только он, но и любой в классе возил мелом неправильно, и только Ступочкин выводил что-то твердое. Наверное, опыт, думал он, рассеянно изучая грязные манжеты полувекового учителя.
Лешу позвали к доске построить линию по таблице, заполнив ту в согласии с формулой. В квадрат и отнять четыре. Скучная формула, задание для дураков, которым Ступочкин всегда поощрительно улыбался.
Не надо, спохватился Матвей Арсеньевич, построй-ка лучше вот этот, позаковыристей. И ткнул пальцем в учебник, найдя там сочетание цифр с затаенным дискриминантом. Леша принялся уныло рисовать букву "D", взял чей-то калькулятор, посчитал. Ступочкин неудолетворенно хмыкнул: ерунду в уме надо щелкать, тебе особенно, отличник же, не хухры-мухры. Оксана со второй парты, корявая и оттого всезнающая, уже выводила график. Не хухры-мухры по-прежнему мялся у доски, запутавшись с местом второго корня. Ему светила сомнительная дробь с фантастическим знаменателем. Ступочкин замер и смотрел, напоминая облезлого барса в засаде. Говорят, что если барса перед прыжком подергать за хвост, тот в своей сжатости не заметит. Так и Ступочкина можно кусать в этот миг за ляжку, математик не шелохнется...
- Знаешь, где ошибка? - торжествующе спросил он.
- Да нет пока, - застенчиво признался хухры-мухры.
- А вот где, - сказал долгий унылый математик, и показаол.
- А у меня с ответом сошлось, - сообщила не в меру радостная корявая.
- Молодец, Оксана.
- И у меня, - сказал Леша через минуту.
- Четыре, Смурнов, - вздохнул он.
Леша вернулся за большую белую парту, третью от доски, в солнечном ряду у окна. Сосед Женя упоенно рисовал чужим карандашом, раскрыв смурновскую тетрадь на предпоследней странице. Под его рукой возникало странное: с лапами, рогами, в штанах. Глаз был готов упасть, торчащий хвостик завинчивался как надо.
- Это ты, - сообщил шепотом Женя.
Леша не заплакал, потому что при всех нельзя.
- Дай свою тетрадь, - сиротливо попросил он.
Загорелый раздолбай Женя весело протянул троечные листки. Леша распахнул их и начал возить стержнем по бумаге. Возникали контуры чего-то массивного. Квадратное лицо украсилось вызывающими очками, бороденка и баки гармонировали с пустотой лысины. Короткими росчерками он сотворил тело, конечности, портки и рассегнутую рубаху. Подумал и влепил заплатину на штаны. Еще немного поразмышлял, и на рукаве появилась повязка с нацистским солнцем. Крест на груди превращал новорожденного мужика в христианина.
- Разве это я? - смешливо спросил Женя.
- Конечно, не ты, - прошептал успокоенный. - Копыт не хватает.
Оксана прытко священнодействовала близ учительского стола, колупая очередной пример. Ступочкин одобрительно шевелил пальцами и молчал.
- Твоя будущая жена, - сообщил Женя, бездумно переписывая цифры с доски.
- Твоя, - отбрыкивался он.
- Врешь, - довольно заявил кучерявый Женя Градников. - Чего моя? Вы же у нас самые математики. Будете в постеле строить график - чем не жизнь?
- Это вы будете, - сказал Леша за неимением лучших слов.
- А какая тебе нужна жена: умная или красивая? - привязался симпатичный раздолбай.
Леша славился тем, что его навылет убивали вопросы интимного содержания.
- Мне нужно все сразу, - с тихой истерикой ответил он.
- Позови в кино Лену Ганаеву, - предложил шепотливый веселух. - Если все сразу.
- Сам зови, - резано сказал он, внутренне растекаясь в кисель.
- Я? Позову, конечно, - отозвался Градников, невзначай пиная туфлей лешины ноги. Не со злобы пиная - так, по-дружески, от переизбытка скуки.
Ганаева казалась ему никем, да и как она выглядела сегодня? Что-то несделанное, бесформенность с глупыми вопросами и случайным, малоприятным на слух смехом. Вот и вся девочка Ганаева, а ее тело украшалось одеждой старушачьих расцветок, хоть она и нравилась Градникову - что с того? Она многим нравилась, возможно, за говорливый нрав, - потом, кстати, выяснилось, что по ходу жизни Смурнов смотрел только на общительных девушек, а свои скромные подобия он не замечал, не принимал всерьез, и они его не принимали всерьез, как, впрочем, и говорливые.
На химии он слушал отвратительное поветствование об оксидах. В голове вместо формул быстро вскипал план реформы образования: сделать так, чтоб избавить свою жизнь от оксидов - ну а зачем, в самом деле, они нужны? Нет ни одного довода в пользу того, чтобы взрослый человек хоть краем мозга подозревал о наличии на земле оксидов. Как и о наличии цитоплазмы, котангенса, ускорения и иных причудливых штук. Без ложной скромности Леша полагал, что программу за десять классов сочинял пришибленный дурак, высунув довольный язык и хохоча от своей заскорузлой тупости; а возможно, что не один: целая команда счастливых тупогонов собралась вместе и постановила, что в стране излишен не познавший котангенса, цитоплазмы и ускорения. Господи, неужели это - непонятно? - думал маленький Смурнов, и потом не поменявшей веры в убогость верховных принципов школы: кстати, через много лет его похвалили за эту мысль, - похвалил клетчатый, в зазеркальной комнате. Херня, конечно, сказал он, когда Смурнов предположил, будто школа не так устроена - так вот, херня, сказал знающий, десять лет неизбывной херни, за которые в иных мирах лепят сверхчеловека. А у вас лепят хрен кого, тебя лепят - сказал тогда клетчатый, мягко-извинительно улыбнувшись: а почему? Не думают потому что, лениво произнес он, не знают, чего хотят, вот и штампуют дрянь, а если бы поняли, какая модель человека надобна и потребна - делали бы ее, но ведь не задумываются, гонят ерунду и радуются, что чересчур мучительно ее гонят. Переделать бы ваш бардак, мечтательно вздохнул молодой и сероносочный.
Наступили труды. В обиходе предмет так и назывался: труды. А полное название намекало на трудовое воспитание и обучение, и в жизни им занимался пожилой дядька-сталинист, с дрожащими ручонками, искренний. "Ты зачем не так сточил? - возмущался он. - Заусеницы видишь? Быть тебе ленивой гусеницей, а не мужиком".
Обточивших железяку без заусениц он возносил на свой лад, обзывая проверенным элементом и нашим кадром. Еще он говорил, что пойдет с такими в разведку - пацаны его, впрочем, не любили.
"Сегодня будет задание, - предвкущающе сказал он, - по дереву." Ребята стояли в ряд, сонно изучая, как Лев Иванович наглядно сдирает стружку с поверхности. Ребята скучали, Леша все-таки волновался - он всегда волнительно ходил на этот урок, всегда с опаской и подозрением. Лев Иванович его не ценил, в разведку отказывался идти напрочь, в уме, наверное, считая Алексея гусеницей - а у того рукоделие привычно выпадало из рук, не клеилось у него ремесло по дереву и муторное точение железяк. Если требовалось выполнить что-то в миллиметрах, он всегда ошибался, сдирая лишнее или опасливо оставляя лишний кусок. Лев Иванович таких не любил, подолгу талдыча про глазомер и требуя показать "тетрадь по трудам": в ней виднелось единственная запись на тему, что такое эскиз, и картина какой-то детали в полный рост с закругленным верхом и указанием ее миллиметров.
