— Это для меня загадка. Но вот сейчас я вспоминаю: за минуту до происшедшего он сказал мне: «Будь очень внимателен. Очень внимателен! И не стой близко ко мне». Из этого я и делаю вывод, что он ожидал выстрелов Савостьянова в себя.
— Н-нда… Вы утверждаете, что Савостьянов сделал по бегущему Игумнову два выстрела, вторым ранил его, и только после этих двух выстрелов вы сами стреляли в него. Так?
— Так и было.
— А ведь, согласитесь, все могло происходить совсем не так, как вы рассказываете. Ну, например, вы выстрелили сначала в Игумнова, а потом, когда догадались, что Савостьянов видел это, убили и его, когда он поспешил к остальным рассказать об увиденном?
Боголюбов рассердился:
— Я сказал вам, как именно было дело!
— Я хочу, чтобы вы ясно понимали: в сложившейся ситуации ваши слова имеют весьма малый вес. Могло быть и так и этак…
— Но Павел-то! — вскричал тут Боголюбов. — Он же не убит! Или вы и ему уже не верите?
Коля Кручинин в задумчивости сказал:
— Ему-то мы верим…
И печально умолк.
Потому что вдруг прозрел: это дело, такое чистенькое дело, которое он из престижа с превеликим трудом вырвал из рук других, более поворотливых сослуживцев, это «чистое дело» может кончиться для него отнюдь не триумфально, о, совсем не триумфально.
Покуда молчит, как проклятый, Павел Николаевич Игумнов.
А тот — молчал.
От кусков ткани, ворвавшихся вместе с жаканом в плечо, началось заражение крови. Павел, не успев прийти в себя от большой кровопотери, поплыл в беспамятстве уже по другой причине: температурная кривая на графике у его изголовья плясала вокруг цифры «сорок один».
И вот он молчал.
В вестибюле его любимого управления красовался художественно выполненный плакат, призывающий всех обладателей второй группы явиться в комитет комсомола. Пришло двенадцать человек (как показала проведенная кем-то любопытным проверка, пришли все).
Однако Павел вел себя на одре скверно. Даже несмотря на то, что в комитет ВЛКСМ приходил сам Мустафа Иванович, с торжественной скромностью занесший и себя в списки.
Не спешил старший следователь Игумнов определяться. Вот уже вторые сутки обретался где-то на зыбком рубеже между жизнью и смертью. И даже супруга его Валя отдежурила, как миленькая, свои три часа возле койки мужа.
(«Вы знаете, — сказали ей по телефону, но не из больницы, — будет лучше, если вы побудете рядом…»)
Ну, а Витя Макеев торчал в виларовском совхозе, прояснял связи Химика.
Письмо на его имя преспокойно возлежало под календарем на столе: «Виктору Макееву — лично!» И, будучи человеком работящим, он не собирался возвращаться в Н., пока не расплетет всю хитроумную систему похищения опия и переработки его в морфин.
Чтобы Пал Николаич, выслушав его, не стал иронизировать, а просто — заулыбался бы и похвалил…
И из Москвы еще ничего не было.
И Павел лежал. Лежал как — не приведи, Господи! — мертвый.
— …я же говорю вам: сделал только один выстрел! После того, как Савостьянов по Павлу — два. Гильзы я отдал Караулову. Нашли мы эти гильзы вместе с Жориком — фамилии не помню — шофером.
— Свои гильзы вы тоже отдали?
— Нет. Но вы можете отыскать их, если пошлете кого-нибудь на место происшествия.
— Не беспокойтесь, уже отыскали. Но вы сказали «ИХ». А минуту назад говорили, что сделали всего лишь один выстрел. Как вас изволите понять?
— Извольте понять так, что вы, Коля Кручинин — дурак! Неужели ты подозреваешь меня в том, что я хотел убить и Павла и Савостьянова?
— Неважно, что я думаю. Важно, чтоб вы поняли: подобное отношение к лицам, ведущим следствие, не может идти вам на пользу. Вы оскорбляете их вместо того, чтобы говорить правду.
— Я говорю только правду… — изможденно вздохнул Боголюбов. — Я только и делаю всю жизнь, что говорю правду. «Правду и одну только правду!» В Савостьянова я стрелял один раз — это правда, черт тебя подери! А потом, чтобы к Павлу подоспела помощь, я стал стрелять в воздух. Раза три или четыре.
— А ты думаешь, на гильзах написано: в воздух был выстрел или в человека?
Боголюбов оторопел.
Разверзлись вдруг перед ним казуистические преисподнии судопроизводства. «И не докажешь ведь!» И побелел вдруг, и осунулся…
И тут — странное с ним случилось. Онемел. Напрочь.
— Что вы имеете еще сказать следствию? — спрашивал Кручинин.
Боголюбов глядел на него расширенными глазами и… молчал.
— Я по-прежнему хочу спросить у вас лишь одно: почему вы убили Савостьянова? — вопрошал Кручинин.
Боголюбов молчал.
…И было так — как в сказке — три дня и три ночи.
А потом — как в хорошей сказке — появился некто Виктор Макеев с письмом в руке: случайно заехал в управление, случайно увидел письмо, вскрыл, прочитал, прискакал к Кручиниу.
— Где Пал Николаич? — вскричал он, ворвавшись в кабинет. — Вот от него письмо! Где Пал Николаич?
Ему указали, где Павел Николаевич, а письмо стали читать. Читать не раз, и не два, и не три — не как в сказке.
17. ЧТО БЫЛО В ПИСЬМЕ ПАВЛА ИГУМНОВА
«У меня маловато времени, Витя. Поэтому — кратко и без эмоций.
Помнишь, я тебе рассказывал о деле, имевшем быть на Красногвардейской, 24-а? Наверное, помнишь, потому как даже невооруженному мудростью глазу было видно, как ты несколько струхнул там.
(Это, кстати, в порядке вещей, поскольку доказано, что мы люди и ничто человеческое нам не чуждо. Особенно по первому разу.)
Так вот — это самое дело.
По некоторым обстоятельствам, о которых я, может быть, рассказать успею, я в этом деле участвовать, видимо, не смогу. Поэтому, прочитав то, что я написал тебе, и намотав все на ус, ты передай письмо людям, которые будут заниматься „Делом Мартыновой“ — когда убедишься, что я по каким-то обстоятельствам, не принимаю участия в разбирательстве.
Я не могу тебе с определенностью сказать, что это за обстоятельства. Может быть, побаиваюсь — перед собой. Дело в том, что я нашел убийцу той девочки — Мартыновой. Он — Провоторов, действительно убил ее — ударом кулака в переносье. Но — в чем и суть! — не он главный убийца. А вот Главного-то я, как ни стыдно в этом признаться, за руки так и не смог схватить.
Я, видимо, доказал, что он — подлец. Человек, не достойный занимать врачебную должность (взятки, спекуляция лекарствами и проч.). Ты сможешь найти все это в деле. Я, видимо, (по крайней мере, надеюсь на это), доказал, что он — одно из звеньев торговой цепи, которая тянулась от твоего Химика в Москву. Если он не оказался хитрее меня и не уничтожил партию с наркотиком, которую мы пометили у него в сейфе. Но и это, я думаю, сумеют в конце концов доказать.
И тем не менее я чувствую гигантскую неудовлетворенность сделанным делом. Оно — не Чистое Дело. Еще.
Главный Преступник не понесет той меры ответственности, которая ему полагается по закону, за свое преступление. Не успеваю объяснить тебе внятно — подумай и постарайся додумать — это примерно так же, как, жаждуя, пьешь дистилированную воду. Непонятно, конечно…
По-другому, несмотря на все мои старания, он не получает за все свои преступления по полной мерке. Конечно, за участие в торговле наркотиками (если будут тому доказательства), он может получить достаточно. Вполне достаточно. За спекуляцию, за использование своего служебного положения в корыстных целях, за особый цинизм совершенного и т. д. И все же — за Ксану Мартынову он не понесет кары. А именно он, считаю я, — ее убийца. И это-то, милый Витя, меня очень даже гнетет.
Не вижу я в себе способностей доказать его причастность к событиям на Красногвардейской, 24-а. Не нашел я человека, который делал ему копию ключа Провоторова. Не могу доказать, что именно он, воспользовавшись моей, якобы, оговоркой относительно того, что Мартынову „зарубили“, украл топор Боголюбова и подбросил его в барак. Не смогу никому доказать, что, устраивая флирт с женой Игумнова Валентиной, он руководствовался не чувством, а расчетом. Этого я тоже не могу никому доказать. Вот так-то бывает, друг дорогой… И мотай себе на ус все написанное.
Он — отличный соперник. Упорный, думающий, делающий ошибки, в которых, впрочем, его не уличишь.
Почему я пишу это письмо? В расчете, опять же, на его изощренность. Чувствуя, что я вижу его насквозь (а я его к тому же очень и очень попугал), он, вполне возможно, пойдет на бредовый с точки зрения обыкновенного преступника вариант: будет пытаться подстрелить меня.
Фу! До чего странно писать это!
Мотив ревности, так это будет звучать в суде. Для этого у него почва, в общем-то, подготовлена, хотя я, со своей стороны, уже заранее предупреждал Мустафу Ивановича, что подобный поворот событий может произойти.
Из чего он исходит?
Убийство из ревности обойдется ему в ничтожный срок. Плюс снисхождение местных судейских. Плюс недоказанность его причастности к „Делу Мартыновой“ и к Химику. За ним остается только спекуляция лекарствами (что тоже еще нужно доказывать) и использование служебного положения в целях корысти — мелочи в сравнении с его причастностью к хищениям наркотиков и убийству Ксаны Мартыновой.
