Поймав непонимающие взгляды, Никита снисходительно пояснил:
– Песня у него заглавная с нового альбома. «Звон венчальных колоколов». Считай, рекламу зарубили на корню.
– Так скандал же будет, – вмешался Бабкин. – Если звон прикрутить.
Никита покачал головой.
– С радийщиками ссориться себе дороже. Ты Кацману лишнего ляпнешь, а потом облизывай его со всех сторон, чтобы тебя к ротации пустили. Желающих-то знаешь сколько!
– Кстати, – Илюшин щелкнул пальцами, словно только что вспомнил. – А какие у тебя отношения с Кацманом?
Никита Вороной и глазом не моргнул. Ухмыльнулся только понимающе:
– А, это ты о намеках Джоника! В небо он попал. И не пальцем, а… Я не по этой части. У меня и жена есть!
«Жена и у Джоника есть, – чуть было не сказал Бабкин. – Нынче ее наличие ни о чем не говорит».
– Да и вообще мне бабы нравятся, – разоткровенничался Никита. – Я в юности до них жадный был – страх! Чтобы блондинка, глазки быстрые, губки пухленькие… – Он вытянул губы уточкой. – Ух, люблю таких!
Он хлопнул себя по коленке.
«А жена-то у тебя, однако, брюнетка».
– Как ты с ним познакомился?
– Со Стасом-то? Да на тусе какой-то, уж не помню. Он мужик с пониманием, хоть и пройдоха тот еще. Ну да они все такие.
– Кто – они?
– Кацманы, – простодушно пояснил Никита. – Зинберги эти, Рабиновичи…
Тут он спохватился, что сболтнул лишнего, и уставился на Илюшина взглядом, который должен был изображать ум и хитрость. На практике это выглядело, однако, иллюстрацией к выражению о баране и новых воротах.
– Ты только Стасу не вздумай пересказывать, о чем я тут с вами откровенничаю, – предупредил Никита. – Чтобы все, типа, между нами. Иначе…
– Полная конфиденциальность гарантирована, – успокоил его Макар.
– Чего?
– Расслабься, говорю. Считай, тайна исповеди.
– Ну, священник-то из тебя фиговый! – заржал Вороной. – Слышь, мужик, а ты ведь тот еще ходок! Верно? А я сразу понял! Я своих издалека чую!
Илюшин скромно потупился.
– А с Решетниковым давно друг друга знаете?
– Каким Решетниковым? – озадачился Никита. – А-а, с Андрюхой. Давненько. Он ведь сначала у Олеськи трудился. За связи с общественностью отвечал.
На слове «связи» Вороной двусмысленно ухмыльнулся.
– У Гагариной?
– Ага. Потом еще к кому-то перетек, я уж не помню. Мирок-то наш тесный, хорошие люди на вес золота.
– А Решетников хороший человек? – серьезно спросил Макар.
Никита усмехнулся.
– У нас ведь как: не ворует – значит, хороший. Честный он, вроде. Ты про бывшего Кармелитиного мужа слышал?
– Знаю, что он ее обокрал.
– Как курицу ощипал, в натуре. Если самый близкий человек с тобой такое проделывает, что от чужих ждать! Вот поэтому те, кто тебя не обманет, у нас всегда в цене.
– Ты с ним спал? – светски поинтересовался Макар.
Никита выпучил глаза.
– С кем? С Андрюхой, что ли? Ну, ты даешь! То про Кацмана туфту прогонишь, то про Решетникова… Я же тебе сказал, что не по этой части.
Вороной начал раздувать щеки, ноздри и явно готовился перейти от обиды к стадии «ты меня за кого принимаешь?»
– Слушай, мне вот еще что непонятно, – быстро переменил тему Илюшин. – Если Муриев проплатил ротацию, а Грегорович и в самом деле договорился, чтобы ее отменили, почему не было скандала? Разве директор радиостанции не несет ответственности перед тем, кто заказал эфирное время для своих песен?
Никита широко усмехнулся. Бриллиант сверкнул в зубе.
– Кацман что-нибудь наплел Муриеву в свое оправдание, тот и проглотил. Это как на пиру у царя: нравится, не нравится – ешь, моя красавица. Меня как-то раз супом из медвежатины кормили, у губернатора одного. Эх и гадость! – Никита выразительно скривился. – Но я же, типа, настоящий мужик! Как я откажусь? Да и губернатор этот суп наворачивает так, что щеки трещат. Пришлось есть…
Он вздохнул.
– Тяжело вам, артистам! – проникновенно сказал Илюшин.
– А в другой раз пришлось торт лопать, – пожаловался Вороной. – На свадьбе выступал. Как меня там чествовали, эх! Круче, чем жениха с невестой. Любит меня народ русский! Габрелян, кстати, была фамилия новобрачного. Знаешь такого?
– Директор «Нефтин-инвеста»?
– Он. Сам понимаешь, на свадьбе у сына такого человека от угощений морду не воротят! Поднесли они мне вот такенный кусок торта на тарелке! Смотрю на эти цветы сахарные и чувствую: вот-вот стошнит. Не люблю я сладости! Как боролся с собой, как страдал! Но ел.
– Героический ты человек, Никита! – одобрил Макар.
«Илюшин, заткнись! – мысленно взмолился Бабкин. – Ну не полный же он идиот! Почувствует твою издевку – и прости-прощай разговоры по душам».
– А еще был случай…
Вороной ударился в воспоминания. Сергей сначала слушал с интересом, затем приуныл. Он пытался было переключить внимание Никиты на расследование, но Вороной нашел в Илюшине понимающую душу и теперь с удовольствием изливал свою собственную. Бабкин с Макаром выслушали подробное перечисление всех тех гадостей, которыми пичкали несчастного певца. В изложении Никиты его творческая жизнь в основном сводилась к принудительному кормлению.
Закончив повесть о своих страданиях, Вороной тяжело вздохнул, поднялся и без разрешения откупорил бутылку коньяка. Илюшин с Бабкиным молча смотрели. «Бульк-бульк-бульк!» – сказал коньяк, встречаясь с бокалом.
– Эх, помянем Джоника! – с чувством сказал Никита. – Хороший был певец, хоть и говнюк! Не чокаясь, парни.
Парни, сидевшие с пустыми руками, переглянулись. Вороной крякнул, осушил бокал и некоторое время стоял, прикрыв глаза, с таким выражением лица, словно языком облизывал изнутри щеки.
Когда же Никита поднял веки, взгляд у него был на удивление ясный.
– К Вите Бантышеву тебе присмотреться надо, – сказал он, глядя между Макаром и Сергеем, словно там сидел кто-то третий. – У всех нас грешки есть. Если их вывалить на всеобщее обозрение, каждому будет паршиво. Но Витьке, если про него правду Джоник болтал…
Никита замолчал на полуслове. Моргнул, внезапно расплылся в бессмысленной улыбке, чмокнул кончики пальцев, послал сыщикам воздушный поцелуй – и, шатаясь, пошёл прочь из комнаты.
– Что Витьке-то? – вслед ему крикнул Бабкин.
Вороной застрял в дверях, словно наткнувшись на невидимую преграду.
– Кранты ему, – буркнул он, не оборачиваясь.
1
Грегорович шел стремительно, с каждым шагом яростно впечатывая ногу в ковер, словно давя таракана. Кеша едва успевал за ним. Редкий случай, когда Богдан опережал своего камердинера. Иннокентий обычно умел появляться первым на месте происшествия.
– Где они? – бросил Богдан охраннику.
– Парня мы у себя заперли, – пролепетал бедолага, вжимаясь в стену. – А она в комнату вернулась. Извините, Богдан Атанасович, если что не так.
Кутиков про себя ухмыльнулся. Напугал босс бедолагу.
Грегорович и сам человек изнеженный и капризный, и персонал при нем подобрался такой же. Челядь в доме не распоясывалась лишь потому, что боялась его, Кешу. При виде Кутикова даже развязный шофер Гена мигом вытягивался в струнку и таращил глаза верноподданически, что обычно клану личных водителей не свойственно. Как раз наоборот: чем дольше они возят какое-нибудь важное тело, тем плотнее на них оседает воображаемая золотая пыль, сдуваемая с босса кондиционированным воздухом. Через десять лет глядишь – не шофер за рулем, а светящийся божок, исполненный высокомерия и осознания собственной значимости. Ягодицы приняли форму автомобильного сиденья, нижняя губа брюзгливо оттопырена, над лысиной нимб в форме руля. В глаза заглянешь – а там ценник не только на каждого гаишника, но и на всех встречных.
Попадались Кеше среди шоферов и те, кто этому портрету не соответствовал, но по большей части приходилось сталкиваться с похожими на Гену.
А что касается разъевшихся ленивых охранников, те давно уже в глубине души полагали, что получают слишком скудную оплату за свою работу. А ведь сколько на них ответственности! Во-первых, следить на мониторах, не переберется ли через ограду чрезмерно ретивый журналист или поклонница, мечтающая непременно лично признаться певцу в любви, желательно, когда он лежит возле бассейна в одних плавках, а лучше и без них.
Во-вторых, пропускать автомобили гостей. И выпускать!
В-третьих, в случае необходимости выступить на защиту Богдана Атанасовича. Когда этот пункт заносили в контракт, воображение Грегоровича, очевидно, рисовало сцену эпического размаха. Разгневанная толпа волной катится на дом, возмущенная тем, что певец так долго не показывался на публике. Или подосланные Муриевым наемные убийцы сыплются через забор, как лемминги с обрыва, сверкая зубами и зажатыми в них кинжалами. В действительности же оборонять шефа от нападения охране пришлось единственный раз, когда его атаковала сдуревшая от жары белка.
