— А как же с другими?
— Они на радостях или забывали про меня, или стеснялись требовать назад такую мизерную сумму. Ну, а если просили, я посылал мамаше розу, поздравлял отца с рождением очень красивой девочки, будущей матери, и спрашивал, в какой банк перевести деньги. После этого только порядочная свинья требовала вернуть десять франков назад.
— Я бы точно не потребовала, — вздохнула Кики.
— И как все кончилось?
— Не как, а где. В полиции. Я им объяснял, что моя идея приводит к повышению рождаемости в нашей стране, что это важная государственная задача…
— И в результате?
— Отсидел год. Кстати. Один из моих, если так можно выразиться, клиентов содержит отличный ресторан недалеко отсюда. Я ему предсказал троих мальчиков. Троих мальчиков! Рекомендую заглянуть. «Дикая утка». Буйабес у него лучше, чем в Марселе на Бельгийской набережной.
Всё. Больше ничего я не узнаю. Можно ехать в Марсель, послать депешу из генконсульства и потом за деньгами в Браззавиль.
А Мишель продолжал:
— Знаешь, кого я вчера видел в этом ресторане?
— Кого?
— Марата.
Я насторожился:
— Какого Марата?
— Из вашего ЦК.
— Кузякина?
— Я просто удивляюсь, как человек может жить с такой труднопроизносимой фамилией.
— Где этот ресторан?
— На полпути отсюда до Монпелье. Мне сказали, он там бывает каждый вечер. С какими-то типами. И дамы при них.
— Ты их знаешь?
— Я знаю весь Париж. Знаю Лазурный берег. Этих я не знаю.
Он повернулся к Кики:
— Вы пьете кленовый сироп?
— Нет, — удивилась она.
— А вам и не надо. У вас замечательная фигура, а тебе, Эжен, пора начать. Ты не пьешь кленовый сироп, потому что не знаешь метода канадского профессора Джуделя-Джонсона. Он доказал, что кленовый сироп сжимает скелет человека. Многие женщины стесняются широких плеч, больших ступней, высокого роста. Если пить кленовый сироп, то женщины смогут стать более миниатюрными, более женственными. Я продавал этот сироп…
— И чем все кончилось на этот раз?
— Не чем, а где. В полиции. Сначала представитель канадской компании, с которой я заключил договор о распространении кленового сиропа во Франции, сообщил мне, что расторгает договор и порекомендовал двадцать пять лет не появляться в Канаде.
— Почему двадцать пять?
— Это срок давности за подобного рода нарушения в Канаде. Ну, а во Франции…
— Что во Франции?
— Отсидел год. Ты никогда не пробовал петь, Эжен?
— Нет.
— Ты с твоей прелестной спутницей мог бы петь под Стон и Шарден. У меня есть знакомый в Нанте, он все устроит.
Я обещал подумать. Потом мы попрощались и ушли.
— «L’awentura, c’est la vie que je mène avec toi (Вся жизнь с тобой — сплошная авантюра), — по дороге к машине пела Кики припев известной песни Стон и Шарден. А потом сказала: — И точно с тобой сплошные авантюры.
Сели в машину. Кики включила зажигание:
— Ты знаешь, что скажет американка, когда ее познакомят с такими людьми, как Мишель? Она объявит, что это очень деловой человек и у него есть чему поучиться. Немка сразу побежит в полицию. А итальянка обрадуется: надо выдать за него двоюродную тетку Джильду, она тоже очень веселая, через год она выйдет из тюрьмы, тогда и познакомим.
— А француженка?
— Скажет матери: ты знаешь, мама, меня, наверное, скоро посадят.
Поворот Кики не прозевала. Машина нырнула в зелень кустов и оказалась на извилистой дороге, бегущей вдоль моря. Кики затормозила у двухэтажного дома с горящей рекламой «Дикая утка».
— Нам столик с видом на море.
Метр, широкоплечий атлет — такие бывают на обложках мужских журналов — развел руками:
— Очень жаль, мадемуазель, что вы не позвонили заранее. Сегодня у нас много посетителей.
И показал на столик в центре зала:
— Могу вам предложить этот.
Кики повернулась к мне:
— Как?
Я хотел уже сказать «да», но в этот момент обратил внимание на шумную компанию у окна. В центре восседал субъект с огромными усами. А рядом с ним — не кто иной, как Кузякин, собственной персоной.
— Женька! Какими судьбами?
Кузякин выскочил из-за стола, подбежал ко мне, расцеловал:
— Как я рад тебя видеть! Я тебя так люблю, старина! Садись к нам. Вместе с дамой. Это мой лучший друг Женька!
— Я тоже рад тебя видеть, Марат.
Кузякин подозвал метра:
— Еще два стула.
Меня и Кики усадили между Кузякиным и человеком с усами. Кузякин схватил бутылку виски:
— Давайте выпьем! За Женьку. За его даму.
Я тем временем рассматривал компанию: восемь человек — кроме Кузякина и человека с усами еще трое мужчин и три женщины. Мужчины — в годах, с сединой, при галстуках, женщины — молодые и на удивление одинаковые, светлые от яркой блондинки до каштановой, с одной и той же прической «маленький паж»: челка и прямые волосы, подровненные по линейке у плеч. «Явно на один вкус», — подумал я.
В разговор вступила одна из «маленьких пажей», она начала рассказывать, как собиралась в этом году поехать на две недели в Москву, но передумала.
Кузякин перешел на русский:
— Пойдем свежим воздухом подышим.
Вышли на террасу.
— Красотища-то какая! — Кузякин взял меня за пуговицу. — Баба у тебя, скажу я, класс. Завидую, старикашка, и радуюсь. Молодчина. Как зовут?
— Кики.
— Отличная девка. Бедра — предел совершенства. А губы, губы! Сам-то как?
— Нормально.
— Как дела?
— Не очень.
— Как прошлый раз съездил? Хотя знаю. Наш шеф просил вашего шефа тебя отблагодарить.
— До меня это не дошло, — огрызнулся я.
— Понял.
— А я не понял. Я ничего не понял! Не понял, зачем ездил. Не понял, какому американцу предназначался этот Гоголь!
Кузякин смотрел на меня широко открытыми глазами:
— При чем тут американец? Какой американец?
— Американский журналист, который интересуется Гоголем.
— Ты открывал статуэтку?
— Да.
— Ну?
— Нашел там записки.
— Чьи?
— Немца.
— Какого?
— Того, кто передал эту статуэтку Пичугину.
— Первый раз слышу. Там должны были лежать пакеты с порошками.
— Но немец…
— Брось ты этого немца. Не бери в голову. Все это — вчерашний день, старина. Паст перфектум, давно забытое прошлое. Товара у него больше нет.
— Какого товара?
Видя, что я ничего не понимаю, Кузякин обнял меня.
— Видишь ли, Женя, немец этот — нацист страшный, петля по нему плачет. Сидит себе в Намибии. Как его наши нашли, не знаю. Знаю только, что он в каком-то концлагере санитаром был. А там изобрели особый наркотик. Понюхаешь этого порошка — и все выложишь как на духу. Ты скажешь, что вам он нужен больше, чем нам. И ошибешься. Ко всему прочему это наркотик. И не простой. Я по наркоте не большой специалист, но, говорят, этот особенный, сильнее героина. И главное, его легко синтезировать. Понимаешь, наркотик сильнее героина, и его легко синтезировать. Тот, кто научится его производить, закроет все каналы героина. Пользоваться будут только им. Ты представляешь, какие деньжищи?! Ну и мои шефы решили его заполучить. Маленький образец у них есть, они захотели побольше.
— А почему не через нас?
— Ну да, обычно через вас. Но вы теперь совсем не те. Даже кейсы теряете. Мои начальники решили, что все сделают сами. Знаешь, почему? Не хотят делиться с вашими. И попали в лужу. Нельзя в одиночку. Надо было вместе. Но ты ведь ничего не знал! Наркотик упустили. И теперь надо его искать. Вот эти ребята, с кем я сижу, — мерзавцы. Бандиты. Они обещали меня вывести на человека, который забрал у тебя наркотики. Ведь забрал?
— Не отказываюсь.
— Знаешь, как немцы назвали свой наркотик? «Фельдмаршал».
Его слова про кейс задели меня. Он тоже знает про кейс. Это уже не утечка информации, это слив.
— Что ты знаешь про кейс?
— То, что его увели. А кто увел, выяснить должен ты. Понимаешь, старик, твой кейс и мой «фельдмаршал» повязаны между собой. Ты найдешь кейс, найдешь и «фельдмаршала». Я найду «фельдмаршала», найду и кейс.
Интересно, знает ли он, что Топалова убили? Знает ли он про Плеко? Но спрашивать не буду. Все равно правду не скажет, только дам лишнюю информацию.
— Ты думаешь выйти на «фельдмаршала» через типов, с которыми ужинаешь?
— Надеюсь.
Он хлопнул меня по плечу:
— Когда назад?
— Через неделю.
— Не торопишься?
— Начальство велит.
— Честно скажу, в вашем ведомстве верю одному тебе. Мы с тобой, старик, столько на своих плечах перетаскали — и всё на вторых ролях. Всё — мальчики.
— Что верно, то верно, — согласился я.
— Слушай, — он посмотрел мне в глаза, — а что если тебе… Прости — прощай, и рвануть. Раньше тех, кто не возвращался, называли «невозвращенец», а теперь, тех, кто возвращается, называют «извращенец».
