— Сережа, ты совсем ничего не ешь и не пьешь.
Надо заметить, на столе стояла такая чудная малосольного приготовленья селедка, что я попросил себе водки и хлебец — селедочку закусить.
— Мы из трактира недавно, Александр Николаевич. Как ваша сценичность движется?
Шло уже у Островского почти полтора десятка пьес, авторитет его был бесспорен и мало интересовал только самого драматурга.
— Руки на новую вещь чешутся!
Обычно — какую именно, не знал он еще сам.
А вот «Гроза», которая год почти идет, мне не очень нравится. Во-первых, нарочитостью персонажей. Во-вторых, покончить самоубийством — отнюдь не сила характера. В-третьих, ну не такое у нас «темное царство», как описал, восторгаясь пьесою, Добролюбов. И «Катерины», так глупо вышедшие замуж, не существовали уже к 1860-му году. А прекрасная по характерам и боли душевной вещь эта стала символом погибающей России — правда, непонятно отчего погибающей, но очень публикой принимаемой как вообще несогласие и протест.
Григорьев — поправившийся коньяком — вспоминает с Островским и дядей университетскую профессуру — хвалят кого-то ... ругают...
А в гости зашла одна из Великих княжон — попросту через боковую калитку. Вот родная племянница Николая I является запросто с баночкой клубничного варенья, не считаясь с особенностями этикета.
И пьет с удовольствием домашнее пиво, всем поданное.
Эх, с оглядкой назад, Москва, куда всё девалось?!
Впрочем, начать надо про второе наше уголовное дело.
Но началось не с этого — с позволенья хозяина дома я притащил Сашку Гагарина и нескольких наших кружковцев.
Тема, к моему удивлению, не оказалась сенсационной.
— Я кое-что слышал мелькóм-мелькóм, — делая ударение на последнем слоге, произносит Островский, и все прочие заговорили, что слышали или не слышали.
Удивительное свойство нашей публики: едва что-то прослышат-прознают — разговор начинают в стиле самых ученых особ, и каждому надо непременно рассказать про любой прикатившийся к нему «шарик».
Публика атомизировалась, пошла в безответственный трёп, в лице Гагарина мелькнуло отчаяние, а мне в голову пришел гениальный выход из положения.
Две большие кружки прекрасного пива.
— Пойдем, Саша, погуляем по саду, пива вдосталь попьем.
— А лекция?
— Вот когда станут искать — приведут себя в дисциплинарный порядок, тогда и откликнемся.
Сад у Островского замечателен малыми дорожками, беседкою рядом с домом, а в остальном — полной дикостью. И сколько в ней летало и стрекотало... богомол, вдруг взявшийся ниоткуда, полез Сашке на плечо. Богомол раза в три крупней любого кузнеца, и впечатление производит. На князя Гагарина, привыкшего жить на Волхонке, ощущение он вызвал пугающее.
— Не бойся, это чудное насекомое.
— А не ядовит ли, подлец?
Я подставил руку, и богомол перебрался ко мне. Как способна природа создавать красоту в некрасивом — я только успел подумать, а Сашка прямо уже и высказал эту мысль, и отхлебнул сразу полкружки:
— Ой, хорошо!
Две бабочки пролетели так близко, что пришлось отстраниться; кузнечик — зеленее зеленой травы — решился исследовать мой башмак.
Две прелестные баронессы встретились нам по дороге — я был представлен.
Странно показалось, однако: шли недалеко они друг от друга, но не вместе. И у обеих был напряженно-сосредоточенный, диссонансный совсем к этой надрывающийся от счастья природе вид.
— Сестры? — шепнул я.
И в ответ получил от Сашки кивок:
— Знаешь, обе хотят в наш театральный кружок. Только идею предложили для постановки странную.
И «идея» их приключилась, хотя не в этот, вероятно, пойдет рассказ.
Какая-то ранняя птичка запела-зачирикала громко, от радостного кругом зеленого мира; ах, если бы господин Шекспир, никогда не покидавший пределы Англии...
— Sorry-sorry! — раздалось с самой улицы от слегка опоздавшего дяди. — К счастью для меня, еще не начинали?!
— Пиво пьем отменное, — небрежительно произнес Сашка.
По сухости в Сашином голосе и знании всего и вся, дядюшка в мгновение проник в ситуацию:
— Так, господа, кому лекция — лишь время для забавы, в беседке можно пить пиво, чай и даже водку из соседнего трактира. Остальных попрошу в гостиную. Ты, Александр Николаевич, возьмешь на себя роль председателя?
— Да, но...
— Отлично. Прошу вас, князь. Начинайте.
В гостиную, не желая попасть к разряду второго сорта, явились, конечно, все.
Дядя сделал ободряющий знак Островскому, и тот в коротком вступительном слове объявил:
— Мы собрались, господа, чтобы послушать лекцию о подлинном, так сказать, авторстве Уильяма Шекспира — тема, которой в последние свои два года учебы в Гарварде усиленно отдавал свое время наш коллега. Прошу вас, князь.
Саша начал весьма неожиданно:
— Отнюдь не с Шекспира сперва, господа. Начну с великой английской королевы Елизаветы I. Вы знаете, что претендентов на престол, после Генриха VIII, с разной степенью юридического права, заявлялось много, по крайней мере — четверо, и Елизавета не была среди первых. Однако по уму, талантам, а среди них есть и очень редкий талант государственного управления, по всем этим качествам Елизавета была самой первой. Рекомендую всем посмотреть хотя бы репродукцию юной Елизаветы, изображенной художником Скротсом. Она похожа на свою казненную мать Анну Болейн, но лицо не милее, а интереснее — тот редкий случай, когда почти отсутствие черт заставляет вглядываться и не дает отойти от картины. Со мной так было один только раз — «Шут» Веласкеса.
— Вот я на вавилонскую игрушку также смотрел, — проговорил дядя, — две ей с лишним тысячи лет... простите, Александр, продолжайте.
— А раз нельзя насытиться увиденным, значит, художник проник в бесконечность Елизаветы.
— У нее, правда, немного и было черт лица, — опять вмешался дядя, — но присутствие тонких внутренних выражений.
— Вы исключительно точно охарактеризовали!
— И опять прервал, прошу, великодушно, об извинении.
— Для меня удивительно, господа, как не только простые англичане, а и многие английские историки недооценивают эту свою гениальную управительницу.
— Вот по поводу этой гениальности? — деликатно попросил кто-то.
— В последний год жизни ее папаши Генриха VIII, пившего уже, по нашему выражению, «горькую», — взбрело ему, что девочка не его. Маленькая эта знала, и знала, что очень скоро может последовать за мамой своей: ну, через плаху казнить не станут, а подушкой придушить — в любую ночь. Такую судьбу девочки понимали многие, поэтому к Елизавете при дворе относились, хотя и скрытно, сочувственно. А в девять лет ее постигло еще страшное горе: оскотинившийся алкоголик папаша — буян с садистскими наклонностями — казнил молодую мачеху Елизаветы Катрину Гордон, которая стала почти подругой Елизаветы. Казнил, мерзавец, просто из пьяного хулиганства.
Великая княжна Екатерина, незамужняя в тридцать лет, в очередной раз взглянула на дядю, и возмутилась, крайне, тою английской жизнью.
— Это было, Ваше Высочество, во времена нашего Ивана Грозного, — прошептал тот.
— Елизавета, рано понявшая шаткость престола, даже делилось мыслью с интимным другом Робертом Дадли, что отдать в браке престол глупо, опасно, и выйди она замуж, король-представитель другого народа будет печься более о чужих, а не Англии, интересах.
— Логично! — Григорьев, пренебрегая пивом, налил себе коньяку.
— Казалось бы, да, — продолжил Гагарин, — но среди кучи английских аристократов, а позже — парламентариев, существовали группы с разными своими интересами.
Григорьев поднес рюмку, но не выпил.
— Политическими, ты хочешь сказать?
— Именно. Были сторонники брака Елизаветы с одним из эрцгерцогов Габсбургов, и эта группировка сразу получала большие шансы продвинуться в мощном союзе морской Англии и Австрийской Империи. Другие рассчитывали на такие же результаты в случае брака Елизаветы с испанцем Филиппом II. Наконец, существовала просто партия войны, считавшая, что надо действовать на континенте, завоевывая Нормандию. Авантюра чистая — Франция активно наращивала сухопутные военные силы, и их перевес выкинул бы англичан с континента.
— И тут появляется Френсис Бэкон? — Григорьев опять не выпил, в ожидании разъяснений.
— Не сразу. С 1561 года он простой член парламента. Но быстро становится лордом-хранителем печати, а затем — лордом-канцлером. Нет, господа, никто не мог быть наставником Елизаветы, и Бэкон был всего лишь поощряемым ею советником.
— Ну, слава Богу! — Григорьев, испытав не очень ясное для меня облегчение, выпил рюмку и не стал ничем закусывать.
— Не торопитесь, Аполлон Александрович, Френсис Бэкон вовсе не автор шекспировских вещей.
— То есть?! — он даже с обидой взглянул на виноватую в поспешности пустую рюмку.
