Услышав эти слова, я оцепенел. У меня было такое ощущение, как будто я получил сильный удар по голове. Картина происходящего, уже сложившаяся в моей голове, распалась на отдельные фрагменты, которые соединились затем в совсем другом порядке. Мои спутницы тоже остановились и с удивлением посмотрели на меня. Немного придя в себя, я покачал головой.
— Нет-нет, — возразил я. — Вы наверняка что-то перепутали. Речь идет не о сыне Фабулус, а об отпрыске Максимилиана Хатчинкса, ее хозяина.
Обе кошечки смотрели на меня с изумлением. Должно быть, они решили, что я пьян.
— Больной сын Максимилиана, — продолжал я, пытаясь разобраться во всей этой запутанной истории, — человек. А сам Максимилиан — владелец мощного концерна. Он устроил для своего наследника там, наверху, в старой фарфоровой фабрике, передвижной госпиталь. Что же касается Фабулус, то у нее вообще нет никакого сына!
— Ну хорошо, Френсис, мы верим тебе, только не надо волноваться, — сочувственно поглядывая на меня, сказала старшая. — Возможно, и у Хатчинкса, и у Фабулус есть больной сын. А возможно, Фабулус просто обманула нас, и причина ее страданий кроется совсем в другом.
— Скорее всего она действительно сказала вам неправду. У меня вообще такое впечатление, что Фабулус — профессиональная обманщица.
— Может быть, двинемся дальше? — спросила младшая. — У меня подушечки лапок совсем окоченели.
— Хорошо.
Я сделал три шага и снова остановился.
— У меня к вам еще один вопрос. Вы когда-нибудь видели сына Фабулус?
Кошечки, наверное, уже раскаивались в том, что пошли вместе со мной.
— Нет, — хором ответили они.
— А кто-нибудь другой видел его?
— Мы этого не знаем, — сказала старшая и обиженно засопела. — Послушай, Френсис, хватит болтать о больном сыне Фабулус, нас эта тема совершенно не интересует. Нам жаль Фабулус, вот и все. Мы просто хотели немного утешить ее.
Через десять минут я доставил обеих спутниц домой — в особняк с вычурным балконом. Здание это выделялось среди соседних домов своей причудливой архитектурой. Бросив взгляд сквозь стеклянную дверь внутрь дома, я убедился в том, что тут живут люди, не пользующиеся услугами государственных органов социального обеспечения. В гостиной горел камин, освещая антикварную мебель. По комнате из угла в угол расхаживала молодая блондинка в синем костюме и нервно курила сигарету. Увидев нас, женщина явно обрадовалась и облегченно вздохнула. Она, должно быть, волновалась за судьбу своих любимиц. Выбежав на крыльцо, она начала щебетать, радуясь и одновременно притворно негодуя по поводу того, что ее кошечки так долго где-то пропадали. Затем она подхватила их на руки и унесла в дом.
— И еще один вопрос! — крикнул я им вдогонку, пользуясь тем, что хозяйка дома еще не успела закрыть стеклянную дверь. — Фабулус говорила, как зовут ее сына?
— Нет, — ответила младшая.
— Да! — воскликнула старшая. — Она упоминала его имя. Сына Фабулус зовут Макс. До скорого, Френсис!
Макс… Если таинственного сына действительно так зовут, то ситуация еще более запутывается. Моя очередная гипотеза разваливалась на глазах.
Макс…
Это имя уже всплывало, я хорошо помнил его. Оно было выгравировано на золотой табличке, прикрепленной к огромной клетке. Фабулус солгала мне, когда говорила о том, что Максимилиан время от времени приказывает запереть себя в ней, чтобы почувствовать, каково приходится запертым в клетке животным. Но кто такой этот таинственный Макс? Я терялся в догадках. А что, если Фабулус родила человеческого детеныша? Нет, этого просто не может быть!
Мысли роились в моей голове, но силы были уже на исходе. Пора было возвращаться домой, чтобы подкрепиться и вздремнуть на огромном теплом животе Густава.
Вскоре я уже сидел на внешнем подоконнике окна нашего дома. Моя шерстка обледенела, я продрог и был страшно голоден. Похоже, сегодня меня преследовало роковое невезение. Окно оказалось закрытым. Сквозь стекло я видел Густава, который сидел в своем кабинете у монитора компьютера и яростно барабанил по клавишам. Я рассвирепел, видя, как его толстые, словно сосиски, пальцы порхают над клавиатурой. Если это безмозглое существо, занятое гороскопами, не приготовило мне поесть, я возненавижу его! Густаву следовало бы оставить все лазы и входы открытыми, чтобы я мог беспрепятственно вернуться в дом. Но он, конечно, об этом не догадался! Вместо того чтобы ждать меня, стоя у окна туалетной комнаты, он увлекся составлением гороскопов для своих безмозглых собратьев!
Собрав последние силы, я начал бить по стеклу лапами, царапать рамы и громко мяукать. В конце концов я ударился с разбегу всем телом об оконное стекло, чтобы привлечь внимание Густава. Все тщетно! Густав не видел и не слышал меня. Неужели к многочисленным недугам моего хозяина прибавились еще глухота и слепота? Мне стало жаль Густава… Однако чувство жалости вскоре сменилось бешенством. Я был зол на этого слепого и глухого недоумка, не позаботившегося о том, чтобы впустить меня в дом, когда я вернусь с прогулки. Теперь мне оставалось только одно: вскарабкаться по пожарной лестнице на балкон Арчи, пробраться сквозь оставленную щель в его квартиру, выйти оттуда на лестничную площадку, спуститься на первый этаж и войти в свою квартиру сквозь лаз в нашей входной двери.
Я с большим трудом взобрался на балкон соседа, чувствуя, что меня бьет мелкая дрожь. Дверь, слава Богу, оказалась приоткрытой, и я бесшумно проскользнул в прокуренную нору Арчи. В ней со вчерашнего дня ничего не изменилось. Правда, Арчи за это время успокоился и перестал рыдать. Он сидел в полутемной комнате за письменным столом, курил и следил за биржевыми новостями в Интернете и по телевидению. Возможно, к нему вернулась надежда. Но на экранах телевизора и мониторов была та же картинка, что и вчера: здесь суетились люди, у которых, судя по виду, состояние было близким к инфаркту, судорожно размахивали руками и издавали отчаянные крики так, как будто предупреждали друг друга о внезапном падении метеорита. Эти картинки перемежались с изображением каких-то графиков с прыгающими то вверх, то вниз кривыми и рядами чисел, в которых, пожалуй, не разобрался бы и сам Альберт Эйнштейн.
Честно говоря, прежний Арчи нравился мне больше, хотя он мылся всего лишь раз в неделю и при этом орал во все горло французские шансоны шестидесятых годов. Нынешний же Арчи, тупо уставившийся на цифры и графики, был похож на марионетку, которой управляли законы капитализма. Этот Арчи казался мне безликим. Он напоминал рекламную картинку из проспекта фондового рынка с изображением молодого аккуратно причесанного человека в галстуке, который, судя по всему, дни напролет проводил за ноутбуком, с ним же, похоже, и сексом занимался.
Впрочем, какое дело мне до Арчи? Философствовать о смысле жизни человека с моей стороны столь же абсурдно, как интересоваться планами на будущее мухи-однодневки. Я хотел как можно быстрее покинуть его квартиру…
И тут мое внимание привлек экран телевизора. На нем мелькнуло что-то очень знакомое, и я застыл на месте. Появившийся перед камерами биржевой репортер возбужденным тоном принялся давать свои комментарии. И тут я все понял! Головоломка, над которой я бился в течение нескольких дней, была решена. Более того, я узнал, до чего может дойти человек в своем стремлении переделать природу.
Все события вращались вокруг денег, главным действующим лицом в них был тугой кошелек, набитый долларами, евро, швейцарскими франками, иенами. Сердце человека принадлежало им. Мечта человека осуществлялась на биржах Нью-Йорка, Уолл-стрит, Токио. Под индексом Доу-Джонса я видел большой плакат с надписью:
ТЫ ЖИВОТНОЕ!
СКОРО/10.1.2003
www.animalfarm.com
А в глубине кадра мелькнула фигура фантома с горящим взглядом. Одетый в клетчатый костюм репортер с внешностью и ужимками обезьяны отступил в сторону, чтобы оператор мог сфокусировать камеру на плакате, а затем многозначительно улыбнулся телезрителям и быстро, захлебываясь словами, будто футбольный комментатор, заговорил в желтый микрофон, поправив на носу очки в роговой оправе. Речь шла о созданиях, имена которых ближе и понятнее современному человеку, чем имена его дядей и тетей. Журналист говорил о том, что «Майкрософт» сейчас переживает временные трудности, «Сэп» дышит на ладан, «Даймлер-Крайслер» только что вышел из очередного кризиса, «Сименс» в трудном положении, «Хьюлетт-Паккард» болен неизлечимой болезнью…
Журналист выстреливал информацию, словно автомат, сопровождая ее едкими комментариями.
Внезапно его лицо прояснело, и он лучезарно улыбнулся, обнажив безупречные искусственные зубы, блеснувшие в свете софитов. Повернувшись вполоборота, репортер показал на висевший за его спиной плакат.
